Суд над Дмитрием Каракозовым, стрелявшим в императора Александра II Освободителя
РАПСИ продолжает серию публикаций о наиболее громких судебных процессах в истории Российской империи. В каждой статье рассматривается конкретное дело, цель — показать, как правовая система дореволюционной России сталкивалась с культурными, политическими и социальными вызовами, и как громкие процессы формировали общественное мнение и дальнейшую судебную практику. В данной публикации мы расскажем о первом покушении на Александра II и суде над стрелком Дмитрием Каракозовым.
4 (16) апреля 1866 года над невской набережной прозвучал выстрел, адресованный русскому самодержцу: двадцатипятилетний дворянин-отщепенец Дмитрий Каракозов, поднявший пистолет всего в нескольких шагах от ворот Летнего сада, пытался оборвать жизнь Александра II, символа эпохи Великих реформ, но промахнулся, потому что в самую последнюю секунду стоявший рядом в толпе незнакомец, как выяснилось впоследствии костромской портной Осип Комиссаров, толкнул его руку.
Москва, Казань, Сердобск — провинциальный маршрут, по которому за несколько лет до покушения блуждал нервный, худощавый студент юрфака, многократно исключавшийся из вузов за «неблагонадёжность» Дмитрий Каракозов. Родился он 23 октября 1840 года в саратовском селе Жмакино, вырос в атмосфере обедневшей помещичьей семьи и рано впитал социальную обиду: крепостное право формально было отменено, но нищета крестьянских дворов, среди которых прошли его детские годы, оставалась. Из Казанского университета его дважды высылали на хутор, в МГУ он не сумел заплатить взносы, и к концу 1864 года Каракозов оказался в Москве без средств и без будущего.
Там же, на съёмной квартире в Сыромятниках, его встретил двоюродный брат Николай Ишутин — харизматичный выпускник Сердобской гимназии, создатель знаменитой артели — «Организации». Ишутинцы легализовали идеи чернышевской кооперации: открывали переплётные и ватные мастерские, школу для бедноты, общую кассу; но на кухонных пирушках мечтали о «великом заговоре» и даже придумали для своего секретного ядра ироническое название «Ад». Эти вечера, пропитанные крепким крымским вином из трактира на Трубной, вскружили голову неуравновешенному Дмитрию: остальные джентльмены-революционеры так и остались теоретиками, он же жадно искал «дела».
Пока студенты-артельщики рисовали радужную картину крестьянской коммуны, Россия переживала вторую волну послереформенных потрясений: проблемы в Польше, ужесточение цензуры, шатание дворянства между либералами и охранителями. В городах распространялись сплетни о возможной отмене манифеста 1861 года, на селе — слухи о «подложных грамотах» и о том, что царь-де продал мужикам «волю, да волость отняли помещики». На этом нервном фоне тезис Писарева «не убий, а освобождай» сменился у новых радикалов лозунгом «стреляй первым». В личных письмах Каракозов восхищался Брутами и Вильгельмом Теллем, а в листовке «Друзьям-рабочим» обещал «смерть злодею-царю» и собственную гибель во искупление народных страданий.
В марте 1866 года он купил у ломового еврея бельгийский «Лефоше» 7-го калибра, достал шесть картечин, цианистый калий и билет до столицы. Москва с тревогой провожала его поезд: два товарища-ишутинца кинулись вслед, пытались отговорить, грозились донести полиции, — но Дмитрий улыбался: «Поздно». 30 марта он снял скромный номер № 65 в «Знаменской гостинице» на Лиговке, ежедневно обходил Таврический сад и Летний с хронометром в руках, считал шаги от решётки до подъехавшего императорского ландо и репетировал выстрел перед зеркалом.
Полдень 4 апреля был тёплым и почти безветренным; в половине четвёртого из ворот сада показалась фигура Александра II. Монарх, как всегда, шёл без кордона: два-три десятка зевак, лакеи в коричневых ливреях, поручик конвоя. Каракозов встал у решётки между двух купчих, левой рукой придерживая фуражку. Рядом с ним теснился рослый крестьянин в поношенном сюртуке. Когда государь поднял полу шинели, Дмитрий выдернул из кармана пистолет, поднял его ровно на уровень плеча — и в этот миг сосед ударил локтем снизу. Раздался хлопок, птицы взмыли над Невой, а свинцовая «осиная» пуля ушла вверх и разбила фарфоровый изолятор фонарного столба. Михаил Дарион, конвойный жандарм, скрутил стрелявшего; крестьянина же немедленно повели к императору. Александр обнял спасителя, спросил имя. «Комиссаров, из Костромы», — ответил тот, не догадываясь, что мгновенно станет потомственным дворянином Комиссаровым-Костромским, кавалером Владимирского креста и предметом патриотических ораторий от Владивостока до Знаменского.
Следствие кипело. Руководил им граф Михаил Муравьёв, прозванный в Польше «Вешателем»; штаб разместили в Петропавловской крепости. В первые сутки стрелок назвался «бывшим крестьянином Алексеем Петровым», но во время обыска в его гостиничном номере нашли разорванную записку с фамилией «Кобылин». Аресты посыпались один за другим: к концу апреля в деле фигурировали почти две тысячи человек, от гимназистов до польского генерала Домбровского; допросы шли круглые сутки, лишение сна стало обычной пыткой, — Герцен писал в «Колоколе»: «Выстрел 4 апреля был нам не по душе. Мы ждали от него бедствий, нас возмущала ответственность, которую на себя брал какой-то фанатик...». Материалы следствия заняли шесть тысяч листов; телеграфами губернаторам отправлялись циркуляры: «Обнаружить и задержать лиц, состоящих в переписке с кружком Ишутина».
10 августа в Кронверкском капонире открылось первое заседание Верховного уголовного суда. На скамье — 11 «первостепенных» и 25 «знавших, но не донёсших». Председатель князь Павел Гагарин берег процедуру: процесс сделали закрытым, но допустили государственных защитников. Коронные судьи Панин и Карниолин-Пинский заранее выискивали в Своде законов самые жёсткие статьи, а министр юстиции Дмитрий Замятнин лично выступил государственным обвинителем. Он читал обвинительный акт четырнадцать часов подряд, раз за разом повторяя формулу: «посягновение на священную особу».
Каракозов слушал рассеянно, опершись лбом о решётку. Его защитник, присяжный поверенный Алексей Остряков, пытался доказать нервно-патологическое состояние подзащитного: к делу прилагались врачебные заключения о крайних признаках истерии, свидетельства о попытках самоубийства, — но суд счёл их «недостаточными».
Из показания Каракозова 16 апреля 1866 года.
Вопрос: «Когда и при каких обстоятельствах родилась у вас мысль покушиться на жизнь государя императора? Кто руководил вас совершить это преступление и какие для сего принимались средства?»
Ответ: «Эта мысль родилась во мне в то время, когда я узнал о существовании партии, желающей произвести переворот в пользу великого князя Константина Николаевича. Обстоятельства, предшествовавшие совершению этого умысла и бывшие одною из главных побудительных причин для совершения преступления, были моя болезнь, тяжело подействовавшая на мое нравственное состояние. Она повела сначала меня к мысли о самоубийстве, а потом, когда представилась цель не умереть даром, а принести этим пользу народу, то придала мне энергии к совершению моего замысла».
Показания остальных ишутинцев разнились: одни называли стрелка «одиночкой со странностями», другие — «жертвой ложной теории террора», третьи соглашались, что в трактире «Крым» шутили об «Аде», но серьёзных планов не строили. В итоге одного из главных обвиняемых, врача Александра Кобылина, оправдали за недоказанностью; двоим — Каракозову и Ишутину — назначили смертную казнь; прочим — ссылки, тюрьмы, надзор.
На Смоленском поле, у Пеньковой дороги, к рассвету 3 сентября возвели деревянный помост и виселицу с коротким расстоянием падения — «прусский» метод. Тысячи горожан стеклись с Васильевского острова, торговцы семечками кричали над головами; в толпе стоял двадцатидвухлетний Илья Репин с альбомом под мышкой. Каракозова вывезли на тачке: лицо серое, губы пересохшие, одежда — старый сюртук. Репин успел сделать быстрый карандашный набросок. Ровно в 7 часов 45 минут затрещал рычаг, тело судорожно выгнулось. Двадцать минут спустя его сняли, положили в закрытый гроб и тайно похоронили на безымянном участке Голодаева острова. У ворот поля конвой вскоре встретил кортеж, сопровождавший Ишутина: именно там, под виселицей брата, ему зачитали высочайший указ о замене казни на вечную каторгу.
В тот же день у Невской решётки заложили первый камень часовни-памятника «Не прикасайся к Помазаннику Моему», спроектированной архитектором Романовым-Кузьминым. После 1917 года часовня была закрыта, в 1925 году через нее сделали проход в Летний сад, в сентябре 1930 года снесли. Убранство перешло в Музей старого Петербурга. Через два года на решетке сада на этом месте появилась доска, напоминающая о покушении террориста.
Покушение мгновенно изменило политический климат империи. Уже 20 апреля министр внутренних дел Пётр Валуев подготовил «Временные правила о печати», разрешавшие закрывать периодику судебным порядком; 30 мая Александр II утвердил их собственноручной резолюцией. Университеты обложили уставами, профессоров-славянофилов вывели из советов; место реформаторов в Совете министров заняли охранители, включая нового обер-прокурора Синода Победоносцева. В уездах военные губернаторы получили право вводить «усиленное и чрезвычайное положение» без согласования с Сенатом. Массовое сознание колебалось между испугом и восхищением. Одни видели в Каракозове безумца, другие — мученика. Мелкопоместные родственники стрелка, чтобы не навлечь подозрений, изменили фамилию на Михайловы-Расловлевы; через поколение в их роду служил губернский врач, а память о Дмитрии запрещалось упоминать вслух.
Споры идут и сегодня. Одни исследователи считают, что руку террориста сдвинул всё-таки не спаситель-портной, а собственная нервная дрожь: на экспериментах с аналогичным револьвером выяснили, что прицельная дальность снижается, если нажать крючок чрезмерно резко. Другие убеждены, что Комиссаров действовал по инстинкту — но сам героический нарратив был властно поддержан и немедленно превращён в пропаганду. Противники режимной версии напоминают, что вскоре крестьянина отправили далеко от столицы, а его сыновья так и не смогли воспользоваться дворянской грамотой.
Как бы то ни было, каракозовский выстрел разорвал старую ткань отношений между верховной властью и улицей. До 1866 года государь ещё мог подъехать к Нарвским воротам без караула; после — каждый выход Александра II сопровождали вооружённые конвойные, дублирующие экипажи и тайная цепочка агентов по обе стороны улицы.
Андрей Кирхин
*Мнение редакции может не совпадать с мнением автора
*Стилистика, орфография и пунктуация публикации сохранены