Читаем книгу: Натали Абражевич — Дитя чумного края
В Лангелау много лет идет война: Орден борется с ересью на западном полуострове, и ценой тому становятся голод, эпидемия чумы и множество сломанных жизней.Йерсене было шесть лет, когда ее родную деревню сожгли, чтобы помешать распространению чумы. Перед смертью мать велела ей идти в Орден, и она послушалась на свою беду. Ее ждали долгие двенадцать лет учебы и взросления среди тех, кого безжалостно калечила эта война.Над зеленокаменным Лиессом разгорается Лунный Огонь. В его свете Духи много просят за право служить им — и особенно много спросят с девочки, что считала, будто может пожертвовать всем.Йотван остервенело чесал бороду. За время в пути она сильно отросла, да и зудела теперь втрое хуже прежнего. Вши заедали. Лес золотился под осенним солнцем. Латунными монетками переливались листики берез, яркие и нарядные против стволов; желтела ива вдоль реки; вязы и вовсе оголились, пики ветвей пронзали массив леса. Только три ели вызывающе темнели и не склоняли голов перед сменой времен года. Над ними расстелилось небо, совсем светлое: «Лиесский синий» — так оттенок звался. Низко ползли комки белесых облаков, по низу темных, грязно-серых, — такие только осенью увидишь. Дождь из них не прольется, но, взглянув, поймешь, что воздух напитался влагой и что в него пришла острая нотка подступающей прохлады, пока почти что незаметная в мягком тепле.Отдых для глаз — Йотвану не хватало вот таких пейзажей. Ильбойский полуостров не давал времени любоваться, да и не пощадила шестилетняя война красот природы. Что кровь не залила, то сжег огонь, а остальное пожрала чума.Но здесь солнце светило ласково, а ветер гладил — не стегал. Даже дышалось упоительно.Йотван откинул орденский плащ — пропылился он, из черного стал бурым; зеленый огонь от подола до плеча и вовсе цвет утратил. Снял бы, да не положено — только и остается, что назад отбросить и подставить руки ветерку.Из-за ствола смотрела девочка. В спутанных волосах — сплошной сор, вся чумазая, одежка — дрянь. Она топталась голыми ногами по траве — та еще сохранила зелень, но уже не летнюю, а жухловатую, осеннюю.Взгляд — будто у пугливого зверька.Йотван готов был клясться, что совсем недавно никого тут не было, — аж вздрогнул. А вдумавшись, только сильнее удивился — и не должно быть никого: ни городов, ни замков здесь — безлюдная округа. Только раскиданы небрежно деревеньки — будто на карту кто крупу просыпал. Однако по пути он не увидел ни садов, ни поля — что за село без них?Но девочка стояла и таращилась огромными запавшими глазами Возле рта заеды растрескались, губы обветрило до белых пленок. Мерзкий вид.Йотван остановился. Сам не заметил, как рука меча коснулась: уж мало ли какая погань по округе шляется. Дурные здесь места. Дурные, хоть красивые. Граница между Полуостровом и Парвенау — здесь много лет спокойно не бывало. Чуть только ересь поползла по западу — так началось. И каждая вторая деревенька с буллой: какую только чушь ни напридумывали, ну да покуда безобидную, Орден прощал — не до того.Теперь же сюда добиралась и чума.Приказ до Йотвана дошел: деревни жечь, заразу дальше не пускать, еретикам и с буллами пощады не давать. Видел он и столбы темного дыма в небе и потому отлично знал: нечего тут девчонке делать. Болезнь и смерть шли по округе под руку.И все-таки она стояла и смотрела. Стоял и он. Пальцы — на хорошо знакомой рукояти.Ветер пошевелил листву, болтливую и шумную; россыпь листков сорвалась вниз и прихотливо заплясала на лету.— Ты кто такая будешь? — спросил Йотван, перекрикивая шелест. — И откуда?Переступили по траве босые пятки.— А вы? Из Ордена?Голос у девки оказался слабый, будто бы надломленный — за ветром слов почти не разобрать.Йотван не отвечал — только поддернул плащ, чтоб показалось пламя. Она посмотрела исподлобья, сжала губенки, трещинами взрытые. Собралась с духом.— Возьмите меня в Орден! — крикнула она.Ногти впивались в дерево.— Зачем?Лицо у девки сделалось еще серьезнее, она зашарила на поясе и вытащила перстень: в маленьких детских пальцах — здоровенный. Лунное серебро свилось вокруг крупного камня; грани блестели, солнце отразили Йотвану в глаза.Он все же рассмотрел зеленый верделит — то Мойт Вербойнов камень. Род только не сумел понять — уж больно далеко, но и так ясно — из еретиков. Верные уходили с Орденом.— Чья будешь? — спросил Йотван.Девка не отвечала — только перстень сжала, губы стиснула и опустила взгляд. Все это за нее сказало: чья будет — тех уж нет.— Откуда?Глаза она не подняла, лишь головой мотнула.Йотван понял. Стоял, разглядывал девчонку, а лес ронял листву — одна позолоче́нная монетка зацепилась в ее темных волосах.— Что делать-то с тобой? — Он снова заскреб бороду.— Возьмите в Орден, — повторила девка тихо.Йотван задумался. Пальцами по мечу едва заметно перебрал.Велено было жечь границу с Полуостровом и никого не выпускать, в живых не оставлять; всех в одну кучу — и в огонь. Но то селян. С этой-то что?По правилам — в ближайший Орденский приют, и пусть ее там учат, ересь выжигают, к делу приспосабливают… Из мелких выходил толк, эти-то податливые, взрослым не в пример.Только то было в годы мирные — а нынче, посреди войны? Когда еретики какую только дрянь не вытворяют и на какую только подлость не идут?Поди пойми, что с той девчонкой: больная ли, науськанная ли… девчонка ли вообще или какая тварь?Думал он и про то, что девка эта, если правда Мойт Вербойн, еще сумеет пригодиться в качестве заложницы.Думал про то, что сможет натворить хитрая тварь в орденском замке.— Лет сколько?Она подняла огромные глаза — что блюдца с осенью вокруг донца-зрачка. Красивой будет девка, когда вырастет. И если.— Полудюжина.Йотван кивнул: что полудюжина — это неплохо. Духи учили: дети до семи — что чистые листы, чем их заполнишь, тем и станут, а потому их всех — сирых, убогих и пришедших из любой дыры, хоть бы еретиков, — брали в приюты и учили. Все одно: толк выйдет.— Ладно, иди сюда.Пальцы на рукояти меча сжались крепко, плечи напряглись. Девчонка не спешила, будто чувствовала, — всего-то шажок в сторону от дерева, взгляд пристальный. Следом еще шажок.Умная девочка. Или тварь хитрая и осторожная.Йотван внимательно следил, ждал и не шевелился, хотя борода и зачесалась снова. Он терпел. Гадал, что́, если не девчонка. Небось не вершниг, отыскавший свежий труп, — под грязью, может, не понять, насколько помертвела кожа, но глазищи ясные. Для ве́штицы уж больно мелкая… Может, чумная дева?Йотван сам их не видел — Духи миловали, — но слышал, что йерсинии — девки молоденькие. Небось и вот настолько юные бывают.Девчонка приближалась медленно, опасливо. Йотван ей улыбнулся — морщинки вокруг глаз да складки возле носа взбороздили загоревшую за лето морду. «Поближе, — думал он, — поближе подходи… Еще…»Плечо тянул мешок с броней — и Йотван знал, что слишком уж рискует, подпуская без нее невесть кого, но не боялся. Небось не сдохнет с одного удара, раз уж за столько лет в боях не удосужился, а там управится: тощую девку-то перешибить — дело нехитрое. Вместе тут и помрут. Одна — за то, что к брату орденскому лезет, второй… ему, по со- вести, давно пора.Девчонка наконец-то оказалась на длине удара.Рука сильнее сжала рукоять, глаза из вязи трещинок-морщин следили пристально. «Бей, — говорил он сам себе. — Бей, нечего жалеть».Всего-то один взмах — и кончено. Не пикнет — не успеет. Ему же больше не гадать: тварь или нет, в Орден ее или еще куда… Никто не сможет отыскать здесь тела, а если и найдет — не обратит внимания. Тут этой осенью трупов не счесть.Девка остановилась, замерла. Голову запрокинула и посмотрела Йотвану в лицо — так пристально, что он замешкался.— Дя-я-ядь… — затянула она.— Ну?— Вши в бороде у вас, дядь. Гадость.Он выдохнул — будто не сам, а посторонний кто воздух спустил. Выдохнул — и не смог уж себя удержать — заржал. До слез, гортанно.Девчонка перестала морщиться, растерянно утерла нос. Йотван отсмеивался.Ветер зашелестел остатком крон и взялся качать ели, с реки донесся возмущенный гвалт что-то не поделивших уток. Снова стало тихо.— Звать-то тебя… как?.. — спросил он, не в силах отдышаться.— Звать Йе́ррой.— Ну а полностью-то как?Она уставилась под ноги, руки мяла, на ладони что-то ковыряла. Негромко повторила:— Йерра.Йотван смотрел с сомнением: в Великом Доме не назвали бы ее так просто. Задумался на миг, уже почти рукой махнул: пусть бы другие разбирались, — но его последняя смешинка догнала.— Йерсе́ной будешь.Над лесом вилось воронье, и птичьи крики временами пробирали до костей. Йотван порой взбирался на пригорок и задумчиво смотрел, как над редеющими кронами в небо столбом уходит темный дым или же стая вьется низко-низко, суетится, борется за лучшие куски.Сам он предпочитал не лезть, подальше обходить деревни. Случалось, выходил к околице и оставлял монетку в выдолбленном в камне углублении, залитом уксусом. Селяне взамен выносили что-то из харчей и оставляли у того же камня. Он ждал не меньше получаса с их ухода, прежде чем забрать, — авось ветер снесет заразу, если вдруг она сюда уже пришла.Девчонка плелась следом, смирная, не смеющая ныть, даже когда с трудом могла поспеть за его шагом. Йотван пробовал замедлиться, но плюнул — с тех пор как начался падеж коней и перемерли рыцарские скакуны, он слишком привык к маршевому темпу; казалось, ноги набирают его сами.Быть может, потому девка была тиха — все силы тратила на то, чтобы не отставать. Лишь изредка, особенно в ночной тиши, готовясь засыпать, он слышал, как она негромко шепчет ерунду под нос — новое имя повторяет, привыкая, или бормочет что-то про рассвет.Он пробовал с ней заговаривать — утром и вечером, когда запаливал костер, и днем, когда они вставали, чтобы коротко перекусить, — но девка мялась и дичилась, отвечала односложно. Только и выбил из нее, что и сама не знает, сколько по лесу шаталась, — не учили счету; да еще то, что родилась она в тот год, когда и началась война, — лишь потому возраст и называет. Сама не понимает, сколько это — полудюжина, — за взрослыми бездумно повторяет.И все-таки девка смелела, привыкала. Порою он ловил ее на том, что она долго, пристально его разглядывала: ей непривычно было острое и угловатое лицо, столь характерное для Северной Земли* Вейе́ра, из какой он родом, но чуждое здесь, в самом сердце Лангела́у; ей странно было видеть рыжий клок в отросшей бурой бороде и чуть косящие глаза; ей любопытно было, почему кольчужный капюшон он, считай, вовсе не снимал, хотя волок весь остальной доспех в мешке, — все эти мысли проступали на замызганном детском лице. Еще денек-другой — и с нее станется начать расспрашивать.Пока же ей хватало смелости только на то, чтобы зажато и неловко, словно между делом, помогать по вечерам: она запомнила, как он укладывал шалашиком тонкие веточки, чтоб развести костер, и повторяла, в сущности, недурно; дотошно разбирала на волокна неподатливое вяленое мясо, чтобы накрошить в жидкую и почти безвкусную похлебку.Йотван все это замечал, посмеивался в бороду, но ничего не говорил — пусть делает, раз может.А меж тем осень все сильнее разгоралась: сжирала реденькую, сохранившуюся еще зелень, разливалась стылым холодом в прозрачном воздухе, марала небо, обещала скорые дожди. Клоки тумана выползали в сумерках, вились вокруг стволов, льнули к ним дымчатыми пальцами, на коже оседали ледяными каплями. Из камышей тучами поднималось комарье, лезло в глаза и в нос, гроздьями повисало на ладонях и лице — кожу раскрасили кровавые следы от перебитых тварей. К реке было не сунуться.И Йотван торопился. Поглядывал на небо, скребя бороду, и хмурился, привыкший ждать коварства от мутнеющей над головою синевы — на Полуострове дожди по осени вливали, не щадя ни человека, ни скота; дороги размывало в жуткую распутицу. Он на ночь отдавал девчонке плащ из теплого плотного ватмала**, чтоб та не дрогла в тонкой рваной котте***.Тогда-то девка наконец заговорила.Тем вечером она возилась у костра и выронила перстень из-за пояса. Тут же схватила его в горсть — вместе с травой, с землей — и спешно сунула назад.Йотван таки не утерпел:— Откуда у тебя кольцо?Девка привычно мялась и отмалчивалась, бросала взгляд из-под завесивших лицо волос и все же буркнула тихонько:— Матушка дала.— А матушке откуда перепало?За дни, что миновали, он успел подумать: не Мойт Вербойны ее воспитали, вот уж нет. Великий Дом воспитывал детей не так, эта — селянка, тут не спутаешь. А значит, девка — попросту ублюдок; только вот откуда у нее тогда фамильное кольцо?— Не знаю.Она, чтобы занять себя, подобрала дубовый лист и принялась мять в пальцах — он не иссох еще и не крошился.Как и все прошлые разы, давить Йотван не стал — пусть уж молчит пока, в Ордене разберутся. Лишь хмыкнул в бороду, рассматривая, как она сковыривает с листика чернильные орешки и пытается расколупать и их. Только когда ей надоело и она хотела было бросить их в костер, он помешал — руку перехватил.На удивленный и испуганный взгляд пояснил:— Нечего сор в огонь бросать. Разве на научили, что он свят?Она таращилась во все глаза, но не решалась пискнуть.— У вас, я спрашиваю, что, пламя священным не считали? Не научил никто, что все, брошенное в пламя, к Духам отправится?Теперь она глаза, напротив, прятала.— Простите. — Девка потянулась поклониться; только рука, в его руке зажатая, мешала. — Простите уж, пжалста, дядь!— Да отвяжись ты со своим «простите», — отмахнулся он, ручонку ее выпустил. Девка, вместо того чтоб встать, истово ткнулась носом в землю. — Да и не «дядь» я, кто тебя вообще учил? К орденским рыцарям «брат» надо обращаться, поняла?Девка, не разгибаясь, закивала.— Извините!— Уймись, сказал, что мне твои «простите-извините». Ты на вопрос ответь.Она долго молчала, вся зажатая, и Йотван думал уж махнуть рукой, когда девка уселась и, глядя в костер, заговорила:— В огонь швыряли ленты — просьбы Духам донести. Вокруг костров плясали. Через них скакали. А мне не разрешали, говорили, мелкая. Еще пускали ленты в воду — красивые, кабудто рыбки, когда отпускаешь. Вода была холодная, а руку не велели доставать, покуда ленту видишь. Это чтобы от болезней в холода Духи уберегли. Кончилось время Южных Духов, говорили, наступило время Западных.— Это в первый день осени. — Йотван кивнул скорее сам себе.Не удивился — навидался всякой ереси на Полуострове за столько долгих лет. Видал и бичарей, что шлялись между городов и замков, истязали и самих себя, и всякого, кто подвернется; проповедовали: им-де известна воля Духов, они-то знают, что если лупить себя на завтрак, ужин и обед, то придет время благодати. Видал, как юношей на совершеннолетие подвешивали за их же собственную кожу, загоняя под нее ритуальные пруты, — и только тех, кто выносил это и выживал, звали мужчинами. Видал тех, кто сжигал жен заживо, если муж умирал вперед… Ну а что ленты в воду отпускали, не в огонь, — за то Орден бы выдал буллу, может, проповедников прислал. Тоже, конечно, ересь, но хоть безобидная… Было бы дело только в том — не воевали бы…— Да… — тихо подтвердила девка. — В первый день…Она хоть сдерживалась, Йотван все равно заметил, что глаза на мокром месте.— Сопли-то подбери, — велел он, — и скажи мне лучше: хоть Книгу-то о Четырех у вас читали?— У нас читать мог только Яськин сын, но он куда-то делся. Уж давно. Болтали, что ушел, но матушка сказала, врали. Помер где, наверное. — Девчонка силилась не шмыгать носом, а последнее добавила с особой важностью — за кем-то повторила.Йотван тяжело вздохнул: не то что не читали, она даже и не понимала, про что он.Принято было говорить «читать», только на самом деле-то рассказывали наизусть. Да и не книга то — предания о жизни Духов и о магии, о старине, о людях, что тогда гораздо ближе знали Духов, жили с ними рядом.Ему бы злиться, только Йотван вместо того чувствовал усталость. Столько ходило проповедников и столько лили кровь верные братья — а что толку?Даже здесь, в самом центре Лангелау, а не на какой забытой Духами окраине, и то так мало знали и так безнадежно далеки были от понимания Книги. Подумать — так у вот таких селян гораздо больше общего с еретиками из Оршо́вы, где давно не слышат Духи и не верят люди.И в глубине души он знал, что сложно их винить: им-то не приходилось видеть Лунного Огня в Лиессе — как тогда понять его величие?— Слушай, малая, и запоминай, — вздохнул он снова. — Про воду — это ересь все; только огонь нас связывает с Духами — и потому он свят. Как разгорается костер из искорок, так истовая, правильная вера, вспыхнувшая в Полнолунных горах на востоке, разгорелась в пламя, и из него родился Орден. Там, в тех горах, стоит зеленокаменный Лиесс, на его крышах, площадях, колоннах и мозаиках зажигается Лунный Огонь — дар Духов нам. Именно в нем начертана их воля, и волю эту Орден несет по всем землям. Мы потому зовемся так — Орденом Лунного Огня, Лиесским Орденом.Девчонка пялилась во все глаза, слова ловила и, казалось, в самом деле каждое запоминала. Не замечала даже комарья, какое не мог разогнать ни дым костра, ни стылый холод скорой ночи. А Йотван уж не знал, от вшей чешется морда или же ее нагрызли эти твари.Пока он зло, остервенело скреб лицо ногтями, девка сама себе кивнула и ответила так важно и серьезно, как умеют только дети:— Я запомню. Все запомню. Обязательно.Йотван невольно хохотнул.— Ну вот тогда еще чего запомни, мелкая. В Книге о Четырех так говорится: Духи Запада покровительствуют земледелию, они — начало всех начал; Южные Духи, что не знают равных в силе и в войне, уберегут все взращенное; Духи Востока учат: путешествуя, найдешь недостающее; а Духи Севера взлелеют тех, чья сила в голове и в ремесле.— Знаю! — Она заметно оживилась. — Знаю!Мы на плетень в честь них всегда вешали ленты. Зеленые по осени — для урожая. Синие зимой, чтоб дураков не народилось. Потом красные, чтобы погода была добрая. А летом — желтые, чтоб всем хватило сил поля убрать!Она стала похожа на обычного ребенка — в Лиессе при приюте их, таких вот, — тьма. Йотван прищурился через костер, подумал против воли: ведь у него, быть может, дочь почти что тех же лет. Если жива.И, может быть, Духи вели его назад не зря.Место ему не нравилось. Не нравились мостки и берег речки, явственно расчищенный, не нравился вороний грай. Птицы не затихали ни на миг, их крики порой отдалялись и почти что превращались в эхо, а в другой миг разлетались с новой силой, еще яростней, еще остервенелей. Сперва шум раздражал, но время шло, а птиц, казалось, собиралось только больше. Теперь их голоса противно отдавались в голове, и Йотван знал: если так долго стая делит падаль, значит, дело — дрянь.И все же у мостков они остановились. Девчонке, вымотанной быстрым шагом, надо было подышать, а время близилось к полудню — стоило перекусить.Над лесом облака сложились в мраморный массив, против какого крик ворон звучал лишь заунывнее и горче, но здесь, над головой двух путников, небо осталось по-лиесски голубым и ясным; солнце грело. В его лучах рябь на реке блестела белизной.— Чего они орут?..Девчонка спрашивала больше у самой себя и неприязненно косилась на желтеющие кроны — за ними птиц было не различить; долетал лишь жуткий гвалт, поднятый ими. Мелкая нервничала. Йотван умылся и, радуясь тому, как ненадолго гаснет зуд, смытый осенним холодом воды, тоже глянул в сторону, откуда летел крик.Дыма над лесом не было, и стая не вилась. Значит, спустилась ниже и пирует.Он предпочел бы обойти подальше и не лезть, только сказал бы кто, где обходить. Уйти прочь от реки поостерегся — не найдет потом. Ни лодки, ни моста не отыскалось среди камышей — лишь пара вздутых тел. Поэтому махнул рукой, решил остановиться и дать девке отдохнуть — если уж дальше надо будет убегать, то передышка пригодится. Пусть.— Морду умой, пока место хорошее, — велел он скупо.Она не спорила, только покорно опустилась на краю мостков. За это время он достал еще не зачерствевшую краюху — черствую приберег на вечер, для похлебки, — кусочек мерзко пахнущего козой сыра да горсть яблок-дичек — собрали по пути, когда случайно подвернулось дерево, усыпанное ими гуще, чем листвой. Слабый эль**** обещал вот-вот испортиться, но, тщательно принюхавшись и чуть лизнув, Йотван решил, что пока все-таки сойдет — что не допьют сейчас, то пустит в суп.Вороний крик сумел похоронить и плеск воды, и тихие шаги, когда девчонка вяло подошла. Она уселась в гущу уж давно отцветших одуванчиков и привалилась к жерди в основании мостков — впрок отдохнуть. Пока жевала, запивая элем сыр и хлеб, подобрала с земли очередной дубовый лист с чернильными орешками — вот уж покоя они не давали ей.Йотван из раза в раз смотрел и думал: здесь в этот год их не собрали по весне для Ордена — было не до того, выходит. А ведь богатый на них край — сколько чернил и сколько краски можно было переделать.— Чего ты их все время подбираешь? — спросил он.— Смотрю, что там внутри.— Можно подумать, что-то интересное найдешь. Во всех одно и то же.Из-за неумолкающего крика птиц ответ он разобрал с трудом. Не то чтоб девка говорила тихо — голос у нее дурной, вечно сливается. То с шелестом листвы, то с шебуршащей в камышах рекой, то вот с вороньим карканьем.— Мне раньше портить их не разрешали, — после унылого и долгого молчания отозвалась она. — Мы по весне их собирали всей деревней и куда-то отдавали. Матушка по рукам секла, если испорчу…— Так знамо дело, я бы тоже сек, если бы поздно не было. Теперь, по осени, они уж бесполезные.— А почему?— А потому, малявка, что весной их собирают, чтобы краску делать черную. Или чернила. Много народу в черном видела, кроме нас, орденских?Девчонка наклонила голову и пристально рассматривала плащ. Он пусть и вылинял, пусть и запачкался, а все равно угадывалась еще чернота.— Не-а, — призналась наконец она.— Как раз поэтому не видела, что ткани черные не так-то просто получить. Знаешь, как эти плащи делают? Берут черных овец, чью шерсть никто не может продавать раньше, чем Орден заберет свое,красят сначала синей вайдой*****, а потом, — он поднял расковырянный орешек, — этим. Больше ни из чего такой хорошей краски не выходит. Ни в одной красильне, кроме орденских, ею не красят — слишком редкая и дорогая. Всем остальным эти орешки можно только на чернила пользовать. Понятно?Она уж было собралась что-то еще спросить, но вдруг лицом переменилась и без слов ему за спину указала. Йотван взглянул — от леса к ним шел человек.Женщина в красной котте ковыляла чуть неловко — не спотыкалась, не хромала, но шагала скованно, нетвердо. Солнце, стоящее в зените, ослепляло — не разглядеть ее лица.Йотван встал и взобрался от воды на маленький пригорок.— Ты кто такая будешь? — крикнул он.Щурился, напрягал слух, без толку: только невыносимо яркий свет и птичий крик; не разобрать ответ.— Остановись! — потребовал он громче. — Ближе не подходи!Женщина не остановилась — все плелась. Если что и сказала — слышно не было.Йотван взялся за меч — на этот раз широким жестом, показно, чтоб видела. Мало ли, что с нею — больная ли, из ближней ли деревни, кем-то разоренной, тварь ли, человеком притворившаяся? Лишь бы не лезла ближе, дала рассмотреть себя сперва.Но женщина все шла.Тогда Йотван меч выхватил. Кем бы ни оказалась, если не боится орденского рыцаря — добра ждать нечего. Он только коротко взглянул на девку — та ничего еще не поняла, но жалась у мостков, больше встревоженная, чем испуганная.И птицы эти, Духи бы их драли, все не замолкали, орали и орали. Вороний крик, казалось, навсегда застрял в ушах.И тут вдруг набежала тень. Тонкое облачко — еще только предвестник тянущихся из-за леса туч — едва-едва сумело прикрыть солнце.Тогда-то Йотван наконец и разглядел: котта не красная — она в крови. Вся, от подола до разорванного ворота.Он несколько мгновений неспособен был понять, как это так — все видел, только в голову не лезло. Видел, что кровь свежа, еще не начала буреть; видел, что капли то и дело падают, пачкают траву; видел и развороченную шею с перебитыми ключицами. Знал, что с такими ранами уж не живут.Но женщина все шла.И тут он выругался. Наконец сообразил.Сплюнув, он взялся за родную рукоять второй рукой и больше уж не ждал — пошел вперед и почти сразу сделал резкий выпад. Женщина отшатнулась — валко и неловко, но уж слишком быстро, слишком странно — не так бы увернулся человек.Она так и остановилась, в неудобной полунаклоненной позе, замерла — и только голову по-птичьи повернула.Мертвые глаза не видели, но все-таки она смотрела. Двигала челюстью, как будто бы училась ею пользоваться, слова на языке катала — не сразу вышло с ними совладать.— Зачем… ты…— Молчи, тварь!Йотван опомнился, точно освободился от оков ее дурного взгляда, и опять напал. Но мерзкая неправильность и чуждость интонаций не давали позабыть слова, вороний крик давил на голову, мешал собраться. Удары проходили мимо.Тварь оказалась верткая и тело берегла. Она не щерилась, не злилась и как будто вовсе позабыла, что такое мимика, — лицо обвисло маской, растерявшей выражение. И только когда кончик меча все же щекотнул тонкую руку, тварь шарахнулась заметнее, будто испуганная, на мгновение задумалась — и припустила прочь.Йотван, отчаянно ругаясь, бросился за ней — по счастью, бегала она неловко, словно не привыкла еще к двум ногам. Он рубанул ее всем своим весом, сверху вниз, почувствовал, как захрустели кости, — и тут меч застрял.Женщина не кричала — вообще не издала ни звука, — вместо того летел вороний крик. Только попробовала дернуться и снова побежать, а не сумев, остановилась, будто бы в задумчивости. Дернулась еще пару раз — меч накрепко засел. И лишь тогда она тягуче обернулась.Лицо ее по-прежнему не выражало ничего, но Йотван все же испугался в этот миг — какое-то чутье сказало ему, что сейчас надо бежать. А тварь сделала шаг назад — так же естественно, как если бы пошла вперед. Меч уперся во что-то, мерзко скрипнул, но поддался — и тело сдвинулось по лезвию. Тварь чуть замешкалась и с хрустом довернула голову. Руки вцепились в плечи Йотвану — не помешало то, как выгнулись суставы.Он выпустил меч, вырвался и торопливо отшатнулся, выхватил кинжал и принялся колоть тварь: в спину, в бок, куда придется, лишь бы поскорее, пока не опомнилась и не сумела совладать с неловко вывернутыми руками.Остановился, только когда понял, что страх сбил дыхание. С хрипом шарахнулся.Тварь чуть шаталась, но стояла. Помешкала — и снова с жутким хрустом повернула шею, чтобы взглянуть на него.Шум сердца заглушил вороньи крики — птиц Йотвану было почти не слышно. Он тяжело дышал, думал, что предпринять.И прежде знал, что мерзость эту сложно убивать, но лишь теперь, лицом к лицу и без единого помощника, сумел понять насколько. Он ведь сперва подумал: мелочь, ерунда! Видал ведь на войне подобных, но слепивших себе тело из десятков, если не из сотен мертвецов и много лучше им владеющих; видал и тех, что научились говорить и не давали распознать себя…Плюнув, он бросился назад, к мосткам, — не ждать же, пока тварь опомнится. Но та как будто только этого ждала — кинулась следом. Йотван порадовался: не придется догонять или искать потом в лесу.Мельком успел заметить девку — перепуганную, вжавшуюся в жердь. Распахнутые детские глаза с горящей осенью вокруг зрачка смотрелись жутко.Он подхватил мешок с броней, обрушил на тварь с разворота. Грохот стоял такой, что зазвенело в голове.Йотван едва не кувыркнулся, чудом выправился и, с натугой приподняв мешок, ударил снова.А после рухнул на него, чтоб тварь точно не встала, и взялся судорожно шарить рукой в горловине. Вытянул шлем и принялся лупить по разметавшимся по сторонам мешка рукам, потом ногам, лишь под конец разбил и голову.Кровь с мозгом вперемешку разлетелась в стороны, стекала по перекореженному шлему, пропитала ткань мешка. Осколки кости захрустели под ногами, когда Йотван поднялся.Он не заметил, когда меч из твари выпал. Теперь поторопился отыскать его и пригвоздить поверженное тело. Утер вспотевшее лицо — зря, лишь размазал кровь.Птицы все каркали за лесом. Ветер приносил вонь мертвечины.Костер громко трещал, упругий жар бился в лицо и чуть не обжигал. Йотван не отходил и мрачно смотрел в пламя. Борода чесалась.Малявка снова стала тихой и зашуганной, жалась в сторонке и не лезла под руку, когда он взялся таскать из лесу ветку за веткой. Не спрашивала, когда он натужно свалил тело поверх хвороста и когда поджег. Прятала взгляд, если он на нее смотрел.Подумав, он с оттяжкой сплюнул под ноги.Жаль и брони изгаженной, и девки перепуганной, и даже золотистого осеннего пейзажа. Жаль смутного покоя, что исчез без всякого следа.Жаль — только что поделаешь?Йотван соединил ладони и шепнул в огонь скупую благодарность. Духам — за то, что тварь попалась молодая, в силу не вошедшая; за то, что пламя заберет останки безымянной женщины. За то, что справился.— Мелкая, — позвал он. — Смотри. Смотри и на всю жизнь запоминай, что нет зверей страшнее тех, что порождает человек. Ты только что увидела такого.Девчонка осторожно подняла глаза. В них отразилось пляшущее пламя.— Вы говорили, все, что мы сжигаем, к Духам отправляется, — почти беззвучно выговорила она.— Все верно. Только при большой нужде Духи прощают нас и милостиво забирают то, что слишком уж опасно оставлять. Как эту вот. — Он подбородком указал в огонь.— А что это?— Это был вершниг. Душа уродливая, искалеченная, ищущая для себя вместилища. Они находят мертвецов, каких жрецы три дня не хоронили по обряду, и забирают их тела или же части. Этот молоденький, нашел труп поцелее и в нем и ушел. На Полуострове бывали здоровенные, откормленные — много сильнее и умнее этого. А хуже всего… — Он на миг замолк и вспомнил, как смывал с лица свежую кровь. — Хуже всего, что тетка эта могла быть чумной.Девка притихла, будто понимала все. Неловко дергала траву, не знала, куда руки деть.— Зато теперь он мертв, — тихонечко произнесла она.Йотван скривился и еще раз сплюнул.— Не мертв. Только лишь бросил тело — отыщет новое и заново придет, пусть и не к нам уже. А тут, — он глянул в сторону вороньих криков, — кто-то устроил этой пакости раздолье.Он помолчал и повторил еще раз:— Вершнигов порождает человек. Тот, кто убил и бросил труп, тот, кто нашел его и не сподобился сжечь или пригласить жрецов. Кто-то здесь вырезал деревню и оставил всех лежать…— И мы туда пойдем, чтобы их сжечь? — опасливо спросила девка.Йотван крякнул. Глянул на мелкую, губы поджал и головою покачал — наивная она еще, и то ли ты ее жалей, то ли над нею смейся.— Нет.Она не поняла. А он с досады чуть не выругался.— Мы обойдем подальше и помолимся, чтобы еще какая дрянь не вылезла.Только дурак без чародейки да отряда сунется — так он договорил уже себе.Он деревень не жег, хотя приказ и знал; он эту не полезет вычищать, хотя по совести, может, и должен бы. Он не дурак.А еще хочет верить, что не просто так остался жив.И потому не станет рисковать подохнуть по пути.* Земля — крупнейшая административная единица в орденском государстве; управляется ландмайстером.** Ва́тмал — грубая шерстяная ткань.*** Ко́тта — средневековая европейская одежда, похожая на длинную тунику. Носилась и мужчинами, и женщинами.**** Эль — в рамках Средних веков можно провести четкое разграничение между элем и пивом: эль не содержал хмеля, тогда как в пиво он добавлялся. Все средневековые напитки были менее крепкими, почти всегда разбавлялись и употреблялись всеми, начиная с достаточно раннего возраста.Слабый эль — напиток, изготавливаемый путем вторичного использования солода. В результате он почти не содержит алкоголя и не имеет выраженного вкуса.***** Ва́йда — название растения (вайда красильная) и получаемого из него синего пигмента.