Mikhail Delyagin

Последняя попытка возрождения Британии: теневая империя лорда Маунтбеттена и «великий разворот» 1967-1975 годов

Перенапряжение и крах Британской империи

Формирование в 1913 году Федеральной Резервной Системы – организационной структуры глобального спекулятивного капитала, глубоко интегрированной в американское государство и окончательно превратившего его в свой инструмент, — открыло новую эру, качественно усилив финансовый капитал в его вечном противостоянии с капиталом реального сектора. Именно оно заложило фундамент исторической победы финансовых спекулянтов в ходе создания офшорной финансовой инфраструктуры в 1967-1975 годах (и, соответственно, его не менее исторического поражения с выходом на авансцену истории капитала социальных платформ в 2020 [4]).

Непосредственным следствием тихой революции 1913 года стали Первая мировая война (попытку которой в 1912 году европейским социал-демократам удалось предотвратить, но после выхода на арену нового, глобального игрока у них уже не было шансов – Жан Жорес, убитый за столиком парижского кафе 31 июля 1914 года, считается ее первой жертвой) и формирование «ультракапитализма», своевременно осознанного, с одной стороны, Каутским [14], а с другой – Розой Люксембург [8].

Первая мировая лишь на поверхности была войной империй за передел рынков, столь подробно и убедительно проанализированной ее современником В.И.Лениным.

Его глубинным содержанием была война глобального финансового спекулятивного капитала, субъективизированного и институционализированного ФРС и сделавшего своей организационной структурой американское государство как таковое, против промышленного капитала. Последний в рамках государственно-монополистического капитализма сросся с не сумевшими оседлать своих финансовых спекулянтов и потому начавшими необратимо отставать от США великими державами и был обречен быть увлеченным ими на дно истории.

Прорывающиеся на мировую арену финансовые спекулянты, в лице американской ФРС овладевшие глобально значимым государством второй раз после конца XVII века в Англии, сражались за уничтожение империй как таковых и максимальное раздробление мира в интересах максимальной свободы финансовых спекуляций руками прежде всего самих империй – да так успешно и малозаметно, что даже гениальный современник этой войны Ленин увидел в ней не более чем самоубийственную борьбу самих отживших свой век империй «за передел рынков» в мировом масштабе.

В результате Первой мировой войны обе империи, опиравшиеся на промышленный капитал, — Германская и Австро-Венгерская, а также входившие в их технологическую зону Оттоманская и Российская, — были сокрушены. Франция, республиканская форма правления которой сделала управляющую систему более гибкой, стала формальным победителем, но это была пиррова победа: она так никогда уже и не оправилась от понесенных потерь.

Британская и7мперия уцелела и даже победила не только благодаря колоссальному потенциалу колоний, но и потому, что, помимо значимого промышленного капитала, опиралась на финансовых спекулянтов Сити и была их организационной структурой (политическим отражением чего являлся ее реальный, а отнюдь не формальный парламентаризм [1]). Однако понесенные ею потери также привели к ее перенапряжению и истощению, хотя и не столь драматичному, как в случае Франции.

Британская империя составляла четверть послевоенного мирового рынка. Ее сохранившаяся после Первой мировой войны хозяйственная мощь дала Черчиллю в бытность его канцлером казначейства (и, что значительно более важно, несравнимо более могущественному руководителю Банка Англии Монтегю Норману) основания оказавшейся в итоге смертельной иллюзии возможности восстановления золотого стандарта и укрепления фунта стерлингов (до довоенного курса к доллару). Фундаментом понятного стремления к сохранению всемирной репутации являлись экономически необходимое привлечение капитала и обусловленное лишь текущими политическими потребностями и заскорузлостью управления стремление к сдерживанию внутренних цен.

Указанная политика некоторое время вполне успешно обеспечивала (в полном соответствии с подходами социал-империализма) поддержание внутренней социальной стабильности за счет роста внешнего влияния при одновременном (что с политической точки зрения было, безусловно, наиболее важно) укреплении финансового спекулятивного капитала Сити. К сожалению, все эти блистательные результаты достигались ценой необратимого подрыва текущей конкурентоспособности, что так и не заметил далекий от коммерческой прозы Черчилль и на что уже в 1925 году справедливо обратил внимание Дж.М.Кейнс в сделавшем его знаменитым памфлете «Экономические последствия валютной политики мистера Черчилля» [7].

Вынужденным результатом снижения конкурентоспособности стал удар по возвышающемуся конкуренту: «В 1929 году … [директор Банка Англии] Монтегю Норманн запускает крах перегретого биржевого рынка Уолл-Стрит… 6 февраля Норман, прибыв в Вашингтон, предлагает министру финансов США Эндрю Меллону и управляющему ФРБ NY Джорджу Гаррисону (сменившему на посту скоропостижно скончавшегося в 1928 г. Б.Стронга) повысить учетные ставки в США, после двух лет беспрецедентной биржевой спекуляции на снижении процентных ставок» [10].

Поскольку продолжение вакханалии спекуляций своей непредсказуемостью пугало всех, а повышение процентных ставок позволяло «собрать урожай» спекуляций крупнейшим финансовым структурам, допущенным к принятию решений, рекомендация была принята как руководство к действию, и в октябре 1929 года с повышением процентных ставок разразилась Великая депрессия.

Реагируя на проблемы в духе монетаризма – сжатием денежной массы – ФРС надежно обеспечила срыв в нее всего мира. Даже Милтон Фридман признал (правда, уже в 1996 году): «Федеральный Резерв определенно вызвал Великую Депрессию, сократив объем денег в обращении с 1929 г. по 1933 г. на одну треть» [10].

Дав старт Великой депрессии, Англия же и поставила окончательную точку в срыве мира в нее, введя с 1 марта 1932 года была введена импортная пошлина почти на все товары, поступающие на свою территорию из-за пределов Британской империи. Ставки пошлины составляли 10 и 33.5%, но уже в апреле импортная пошлина на промышленные товары была повышена до 20%.

Тем самым хозяйственный организм Британской империи -четверть всей мировой экономики! — был фактически вырезан от нее, закрыт прежде всего – от главного бенефициара Первой мировой войны, США: разрушающаяся ткань мирового хозяйства в полном соответствии с поговоркой порвалась в самом тонком месте.

Разумеется, важную роль в деградации британского управления, приведшего к ошибочному укреплению фунта стерлингов в 20-е годы, сыграла тщательно разработанная для нужд имперского времени система образования. Ориентированная на потоковое производство идеальных колониальных чиновников, она была слишком заскорузлой и жестокой для производства управленческих кадров, необходимых в качественно новых и при том кризисных условиях: не догматичных, восприимчивых к неожиданному, способных к оригинальному мышлению, гибких не только в повседневном поведении, но и в выборе приоритетов.

Однако непосредственной причиной заката Британии стало именно перенапряжение империи, в принципе аналогичное столь тщательно изученному и описанному современными американскими авторами на примере США.

Фигура Черчилля столь трагична именно потому, что вместила в одну, грандиозную и по длительности, и по насыщенности политическую карьеру движение от высшей точки могущества империи до ее впадения если и не в ничтожество, то, во всяком случае, в положение не более чем региональной державы, пусть и с ядерным оружием. (Стоит напомнить, что Черчилль ушел с поста премьера незадолго до Суэцкого кризиса, ставшего формальным крушением британских потуг на мировое лидерство, и как физическое лицо намного пережил это лидерство).

Судьба Черчилля стала одним из проявлений беспощадной иронии истории: заявивший в один из своих «славных часов», что не желает быть председателем ликвидационной комиссии Британской империи, он всю жизнь был снедаем «черным псом» депрессии прежде всего именно из-за ужасающе ясного понимания, что в итоге он сыграл именно эту роль, — причем, возможно, прежде всего из-за отказа вступить в явный союз с Гитлером после прилета Гесса в марте 1941 года.

(Политика Черчилля по всемерному затягиванию открытия второго фронта и последовательной локализации военной борьбы с гитлеровцами может трактоваться не только как стремление удержать США в рамках ограниченного противостояния, в которых разность потенциалов США и Англии и, соответственно, лидерство первых были не столь заметны и могли не осознаваться американцами, особенно на фоне блестящего интеллектуального и организационного превосходства англичан, но и как проявление неявного принятия предложения Гитлера, переданного через Гесса. Принять же это предложение в явной форме Черчилль не мог по сугубо конъюнктурным причинам, так как это отдало бы политическую власть в Англии в руки его противников, в целом лояльно относившихся к фашизму, и лишило бы его возможности возглавить нацию).

Англия вышла из Второй мировой войны банкротом с фрустрированным населением и дезорганизованной элитой, занявшейся ликвидацией ставшей нерентабельной империи с передачей соответствующих рынков сбыта реальным победителям – США и Советскому Союзу (который, впрочем, после потери Сталина не смог воспользоваться распахнувшимися перед ним хозяйственными возможностями).

Впрочем, распадающаяся империя смогла восстановить промышленность и овладеть новыми современными технологиями, решительно снизив издержки за счет национализации базовых отраслей экономики (вплоть до Банка Англии) и подчинению их деятельности общенациональным задачам. Это грандиозное преобразование, ставшее плодом длительной работы социалистической (прежде всего фабианской, то есть социал-империалистической) мысли, поддержанной очевидным успехом ее последователей в Советском Союзе (в свою очередь, формально созданного Лениным по первоначальным калькам Британского Союза), в силу политической конъюнктуры недооценено до сих пор.

Однако оно смогло лишь затормозить, но отнюдь не остановить регресс Британии и драматическое ослабление ее роли в мире. Поколение политических наследников Черчилля (причем как его конкурентов, так и партнеров) он сам описал исчерпывающим «подошло пустое такси, и из него вышел Эттли», — а пережившее войну поколение англичан столь же исчерпывающе описывается тем, что оно предпочло Эттли, — и затем в отчаянии от политических ничтожеств суетливо вернуло власть уже обессиленному старостью Черчиллю.

Сразу же после того, как последний отстранился от власти, его преемники, вместе с французами страдающие фантомными болями от теряемой империи и обуреваемые не подкрепленным амбициями реваншизмом, на полном ходу влетели в Суэцкий кризис, умудрившись противопоставить себя одновременно и США, и Советскому Союзу, — и закономерно потерпев позорное поражение, ставшее наглядным выражением геополитического краха Англии.

Однако окончательно Англия признала утрату своей геополитической роли лишь через 10 лет, в 1967 году, когда она официально проинформировала США о своей неспособности (в силу простого отсутствия денег) продолжать обеспечивать стабильность поставок нефти из Персидского залива – этого нефтяного сердца тогдашнего (но уже не сегодняшнего) Запада, вынесенного далеко за его пределы. Разумеется, США заменили Англию с огромным удовольствием и в этой роли, завершив тем самым свое утверждение в качестве единственной доминанты противостоящего Советскому Союзу Запада.

Проект финансового возрождения

колониальной мощи и его крах

Это был момент едва ли не наибольшего ничтожества во всей английской истории, — и, как происходит с жизнеспособными организмами, полный крах старой стратегии и старого мировоззрения привел к рождению принципиально нового подхода.

Жизнеспособность Англии в ее «худший час», несмотря на исчерпание материального и финансового капитала, обеспечил колоссальный накопленный империей интеллектуальный и организационный капитал – разнообразный и гибкий интеллект, огромный управленческий опыт, навыки управления элитами и массами через манипулирование культурой.

Наиболее значимой частью этого наследия, собственно, и позволившего использовать его в практической политике, стал грандиозный, хотя и почти полностью теневой (именно в силу его исключительной важности) опыт интегрирования науки, включая фундаментальную, в практику повседневного управления. Дополнительным фактором успеха стал преимущественно неформальный характер этой интеграции (основанной прежде всего на личных связях одноклассников и однокурсников элитных школ и университетов, пошедших в политику и науку), обеспечивающий не только гибкость, но и защищенность (в силу практически полной невидимости со стороны) от внешнего влияния.

Рождение нового глобального проекта связано с именем лорда Маунтбеттена, именно в том же 1967 году выдвинувшего концепцию «невидимой Британской империи», основанной на высвобождении накопленной мощи Сити от мертвящих оков одновременно обветшалой и заскорузлой государственной бюрократии.

Идея заключалась в переносе реального центра власти от государственных структур в финансовые: в симбиозе административной и денежной власти, создавшем Британскую империю с созданием Банка Англии в бесконечно далеком 1694 году, с административно-политическим крахом центр тяжести просто перемещался «на другую ногу».

Новой Британской империей призвана была стать сеть охватывающих весь коммерчески активный мир банков, действующих вне крайне жесткого в то время национального регулирования (надежно ограничивающего финансовые спекуляции в интересах реального сектора на основе исторической и административной памяти о спекулятивном разгуле эпохи prosperity 20-х годов, приведшего к срыву в ад Великой депрессии), в его «порах» — в юрисдикциях со специальными налоговыми режимами по английскому праву в интересах в конечном счете лондонского Сити, но через него – и английского государства, и общества в целом.

Ключевым конкурентным преимуществом этой распределенной банковской сети, помимо крайне удобного самого по себе английского права, была фактически полная свобода (благодаря слабости государственных образований, в которых размещались ее узлы) от государственного регулирования, в то время весьма жестко ограничивавшего финансовые спекуляции в интересах экономической стабильности.

Освобождение от него открывало головокружительный простор для глобальной спекулятивной деятельности, — и, соответственно, стремительного наращивания не контролируемых государствами прибылей, а значит, и политического влияния – как национального, так и глобального.

«Невидимая Британская империя», призванная прийти на смену обанкротившейся, была, как и прежняя, симбиозом государства и Сити, но всецело развернутым во внешний мир и полностью освобожденным поэтому от влияния капитала реального сектора и народных масс (а тем самым и их обюрократившихся и деградировавших представителей; не стоит забывать, что послевоенная национализация базовых отраслей в условиях деградации государства привела, хотя и к меньшей, но все же деградации управляющих этими отраслями).

Государство вносило в этот механизм наиболее благоприятное для спекулятивной деятельности английское право и минимально необходимые организационные и силовые структуры (прежде всего в виде спецслужб, сохранивших значительное влияние на управление большинством формально освободившихся колоний [12]), банки Сити – многообразные коммерческие и некоммерческие связи, понимание реальной конъюнктуры и финансовые технологии.

Однако у истощенной Англии не было самого главного для реализации этого плана: денег.

Причем брать их у главного стратегического соперника за влияние на Запад и бывший колониальный мир – США – было нельзя: это привело бы к переходу контроля всей структуры под их контроль и к становлению ее в качестве новой уже отнюдь не Британской, а Американской империи (что, как мы знаем, в итоге и произошло).

Кроме того, у завязшего в то время во Вьетнаме американского государства необходимых средств также попросту не было.

Лорд Маунтбеттен (а скорее, его не влипшие в Историю, в отличие от него, советники и партнеры) нашел парадоксальный выход, свидетельствующий о сохранности британского политического гения: вслед за американскими банкирами, создававшими ФРС на деньги Николая Второго (80%) и императорского Китая (20%) [9], он положил в основу создаваемой им империи русское золото, — точнее, разумеется, золото Советского Союза [5].

Этот подход вполне укладывался в русло набиравших в то время под влиянием первой научно-технической революции политическую силу теорий конвергенции и перехода власти от идеологизированных политиков к концентрирующимся на решении конкретных вопросов свободным от идеологических шор технократам.

Для Советского Союза, уверенно росшего в то время на фоне начинающегося упадка Запада, проект Маунтбеттена распахивал новые (хотя и заведомо мнимые в силу второстепенного положения СССР как не более чем «кошелька» проекта) стратегические перспективы, вплоть до надежд на овладение Западом изнутри. (Указанные надежды сыграли значимую роль в парадоксальном отказе Советского Союза от использования исторического шанса в биполярном противостоянии, предоставленным ему банкротством США в 1971 году; правда, основная причина, конечно же, заключалась в совершенно ином факторе – в глубоком буржуазном перерождении к тому времени советского руководства.)

Только что пришедшему к власти Брежневу данный проект позволял рассчитывать на использование энергии рыночных отношений в интересах развития социализма на международной арене, гармонично дополняя обещания реформы Косыгина-Либермана (ее провальный характер проявится лишь через пару лет, с развалом потребительского рынка и появлением «колбасных электричек» в 1969 году, а осознан будет еще позже — и то так и не полностью). Столь же гармонично он дополнил внутреннюю переориентацию управляющей системы СССР с натуральных на денежные показатели, естественным образом приведшие к ее исключительно быстрому по историческим меркам буржуазному перерождению и, затем, к самоуничтожению.

С узко политической точки зрения связанная с этим проектом активизация внешних контактов позволяла Брежневу создать в качестве личной социальной базы качественно новый пласт советской элиты, ориентированный на внешнеэкономические отношения с Западом (он был окончательно сформирован наращиванием экспорта нефти и газа в рамках созданного США механизма нефтедоллара и уже к середине 70-х годов превратился в ударную внутриполитическую силу уничтожения Советского Союза, — так называемых «внешторговцев», -обеспечив затем приход к власти Горбачева и его самоубийственную политику).

Однако, как только «проект Маунтбеттена» развился до такой степени, что стал заметным со стороны, его вполне закономерно и неизбежно взяли под контроль США как качественно более сильный, чем Англия, участник международной конкуренции. Советское золото стало ресурсом реализации антисоветской политики (в том числе и в рамках советской элиты) еще в большей степени, чем российское золото, вложенное в ФРС и ставшее инструментом сокрушения Российской империи (с предельной наглядностью схема использования стратегами Запада советских ресурсов, непосредственно управляемых тактиками, в антисоветских целях видна на примере Солженицына [2]).

Существенно, что российское золото, вложенное в ФРС, хоть никогда и не было возвращено, но все же в стратегическом плане сработало на интересы России. Его наличие и опыт закулисного сотрудничества с Россией во многом побудил США оказать закулисное давление на европейские банки для возвращения Советскому Союзу личных средств царской семьи для проведения индустриализации, жизненно необходимой для восстановления американской экономики в ходе Великой депрессии [6, 9, 11]. Советское золото, вложенное в «невидимую империю» офшорного банкинга, работало исключительно против интересов не только Советского Союза, но и России. Вероятно, в системном отношении это связано с тем, что Россия после горбачевщины, в отличие от постреволюционного Советского Союза, оказалась не в состоянии обеспечить самостоятельное развитие и потому с исторической точки зрения осталась полностью бесперспективной как экономический партнер и безнадежной как партнер стратегический, закрепившись в положении колонии «совокупного Запада».

Внешним и во многом сохраняющимся и по сей день проявлением участия в проекте создания «невидимой Британской империи» стало патологическое англофильство советской элиты «эпохи застоя». Оно нашло свое яркое и весьма наглядное выражение как в высочайших культурных достижениях (Ливанов навсегда остался лучшим Шерлоком Холмсом в истории человечества, а другие персонажи английской литературы – от Гамлета и героев Бернса до Винни Пуха и Мэри Поппинс – стали неотъемлемой частью советского, а затем и российского коллективного сознания), так и в совершенно иррациональной для внешнего наблюдателя беспомощности советского, а затем и российского руководства перед любой агрессией, исходящей из Лондона, — от первой чеченской войны до «отравления» Скрипалей и переговоров в ходе специальной военной операции на Украине под эгидой Абрамовича.

Окончательная точка в первоначальной, британской версии этого проекта, ознаменовавшая полное и беспрекословное принятие британским истеблишментом американского лидерства в его рамках, стало (уже в премьерство Маргарет Тэтчер) убийство его инициатора лорда Маунтбеттена в 1979 году, непосредственными исполнителями которого, по официальной версии, выступили боевики ИРА.

Значение попытки создания

«невидимой Британской империи»

Все, что удалось сохранить Англии от глобального проекта маунтбеттена, — это продержавшаяся до конца нулевых годов закрытость информации офшорной зоны острова Мэн от американских спецслужб и (и то скорее вероятно, чем точно) основная часть советского золота.

Для США «теневая Британская империя» в виде покрывающей весь мир сети офшорных банков стала инфраструктурой развития базировавшегося на их территории финансового спекулятивного капитала (английского по своему происхождению в начале последней трети XIX века, что во многом способствовало спокойному отношению Англии к игнорированию США английских патентов, позволившему им развить реальный сектор) и, во многом, основой созданного в последующие годы механизма нефтедолларов.

Суть этого механизма, созданного по итогам резкого повышения мировых цен нефти под давлением ее арабских экспортеров и до сих пор являющегося фундаментом глобального доминирования США, заключается в размещении сверхвысокой долларовой выручки от экспорта нефти (формально только в США, а в реальности по всему миру) преимущественно в американских банках и ценных бумагах и в приоритетном импорте американских вооружений.

В результате американские расходы на удорожание импорта нефти (прежде всего из арабских монархий Персидского залива) возвращались «домой», в американские же финансовую систему и ВПК. Туда же возвращались расходы на импорт энергоносителей и всех остальных стран мира: таким образом, США через подорожавшую нефть и ее экспортеров перекачивали в свою финансовую систему средства большинства импортеров нефти, в первую очередь развитых стран – своих стратегических конкурентов.

Кроме того, благодаря механизму нефтедолларов рост цен на нефть привел к качественному увеличению обеспеченной товарами (и потому не инфляционной) долларовой эмиссии, позволившей США извлечь из нее колоссальный доход (так называемый «сеньораж») и качественно укрепившей международные позиции доллара.

Дополнительные расходы американских потребителей нефти были в целом компенсированы укреплением позиций финансовой системы и военно-промышленного комплекса (ВПК); таким образом, создание механизма нефтедолларов стало исторической победой этих двух секторов (а также науки, двигателем которой объективно является ВПК) над остальной экономикой и, шире, финансового капитала над капиталом реального сектора.

В плане международной конкуренции США получили колоссальное преимущество над другими импортерами нефти (прежде всего над своими основными экономическими конкурентами – Японией и Германией), равно с ними страдавшими от подорожания энергии, но не получившими никаких компенсирующих эти страдания выгод (если не считать мощного стимула к научно-технологическому прогрессу ради энергосбережения). Кроме того, оплачивая подорожавшие энергоносители, они с созданием механизма нефтедоллара направляли свои средства через экспортеров этих энергоносителей прямиком на укрепление финансовой системы своего основного конкурента — США.

При этом была обеспечена не только военно-политическая, но и финансовая привязка к США управляющих элит стран – поставщиков сначала нефти, а затем, по мере развития энергетических рынков, и иных энергоносителей (а через них – и привязка к США элит стран – импортеров энергоносителей).

Именно в рамках этого механизма, ставшего невидимым стержнем разрядки, было проведено завершение приручения советской элиты и создание в ее составе мощного и непрерывно крепнущего буржуазного кластера, ориентированного на обслуживание потребности Запада в сырье.

Разумеется, складывание механизма нефтедоллара, несмотря на все переговорные способности военного преступника и лауреата Нобелевской премии мира Киссинджера, шло не просто и произошло отнюдь не одномоментно. Завершением складывания этого механизма стало убийство короля Саудовской Аравии Фейсала в 1975 году его племянником, отучившимся в Вест-Пойнте и ставшем там наркоманом. Ямайская конференция 8 января 1976 года[1], как водится, лишь зафиксировала уже сложившийся к ее моменту порядок, основанный на нефтедолларе и заменивший Бреттон-Вудскую систему.

Торжество финансовых спекулянтов США было бы невозможно без наличия у них постоянного выхода за пределы юрисдикции американского государства, обеспеченного именно созданным по лекалам Маунтбеттена системным, всеобъемлющим (хотя до уничтожения Советского Союза еще и не глобальным) офшорным банкингом.

В ходе «великого разворота» 1967-1975 годов офшорный банкинг стал основой глобальной теневой власти Запада и фундаментом формирования глобального управляющего класса.

При этом именно качественное усиление финансового спекулятивного капитала с началом реализации проекта Маунтбеттена в 1967 году еще на этапе его англо-советской реализации, до перехвата контроля за ним США дало старт комплексной деградации человечества, уверенно продолжающейся и по сей день. Научно оформлена и обоснована эта деградация была лишь в 1974 году (ученые, и в особенности пропагандисты, всегда отстают от практиков) в докладе «Кризис демократии: об управляемости демократий», подготовленного Хантингтоном, Крозье и Ватануки [13] по поручению Трехсторонней комиссии и наглядно показавшего настоятельную необходимость свертывания тогдашней демократии для сохранения власти крупного капитала в развитых странах Запада.

А ведь именно свертывание демократии, снимая с обычного, рядового человека ответственность (пусть и в негативной форме отстранения от участия в управлении) за развитие его общества, тем самым создает необходимые для его личностной деградации предпосылки. При сокращении пространства реальной демократии, какими бы высокими ни были индивидуальные качества, они все в меньшей степени нужны соответствующему обществу и создают их носителю все большие неудобства (так как вне демократии он все в меньшей степени может их применить: «всем глупым счастье от безумья, всем умным горе от ума», по стихам Полежаева, взятым Грибоедовым в качестве эпиграфа).

Сутью деградации в масштабах человечества в целом стал переход от изменения окружающего мира (что является объективным предназначением человека) к изменению его личностного восприятия и, соответственно, фундаментальный «великий разворот» от коллективных действий, осознанно направленным на те или иные общественные цели, к по определению лишенному цели (кроме личного наслаждения) смакованию индивидуальных переживаний.

Непосредственным механизмом этого перехода стали молодежные бунты 1968 года (наиболее значимыми вехами которых стали Вудсток и «революция цветов» в США, восстание против антиамериканского курса де Голля в Париже и «пражская весна»), открывшие эпоху музыкальной и сексуальной революции.

Фундаментальной основой «великого разворота» стало развитие технологий, позволившее влиять на массовое поведение людей [3]; в условиях вечной беды капитализма – нехватки спроса – они позволили эффективно расширять старые рынки и создавать новые изменением сознания масс, что оказалось качественно дешевле и проще традиционного пути изменения реальности, в том числе созданием новых благ.

* * *

Таким образом, в эпоху «великого разворота» были заложены основы информационной эпохи 1991-2020 годов [4], но острием и одновременно квинтэссенцией описанных всеобъемлющих изменений стал именно проект создания «невидимой Британской империи» Маунтбеттена.

Как часто бывает в истории, этот полностью провальный с точки зрения непосредственно ставившихся перед ним тактических целей проект стал катализатором глубокого преобразования мира в стратегическом плане.

Литература.

1. Делягин М. Британские элиты: факторы глобального превос-ходства. От Плантагенетов до Скрипалей. М.: Книжный мир, 2019.

2. Делягин М. Время предателя. Послесловие к книге А.Островского Солженицын. Прощание с мифом. М.: Книжный мир, 2021.

3. Делягин М. Конец эпохи. Осторожно: двери открываются! Том 1. Общая теория глобализации. М.: Книжный мир, 2019.

4. Делягин М. Конец эпохи: осторожно, двери открываются! Том 2. Специальная теория глобализации. М.: Политиздат, Книжный мир, 2020.

5. Смирнов И. Тропы истории. Криптоаналитика глубин-ной власти. М.: Товарищество научных изданий КМК, 2020.

6. Катасонов В. Экономика Сталина. М.: Кислород, 2016.

7. Кейнс, Дж.М… Экономические последствия валютной политики мистера Черчилля. Москва, Ленинград: Центр. упр. печати ВСНХ СССР, 1925.

8. Люксембург Р. Накопление капитала. Том I и II. Издание пятое. Москва, Ленинград: Государственное социально-экономическое издательство, 1934.

9. Мосякин А. Судьба золота Российской империи в срезе истории. 1880-1922. М.: Товарищество научных изданий КМК, 2017.

10. Мямлин К. Высокий Коммунитаризм как Русская Идея. М.: Кислород, 2011.

11. Роде Д., Белучева И., Демидов М., Коган Л… Убийство, которого не было? М.: Книжный мир, 2020.

12. Calder W. Empire of Secrets: British Intelligence, the Cold War and the Twilight of Empire. US Overlook 2013.

13. Crozier M., Huntington S., Watanuki J. The Crisis of democracy: report on the governability of democraties to the Trilateral Comission. NY: New York University Press, 1975.

14. Kautskiy K. Ultraimperializm. Die Neue Zeit, 11 September 1914.

[1] Интересно, что Ямайских конференций было две, а не одна, как обычно вспоминают задним числом. 16 марта 1973 года, через месяц с небольшим после девальвации доллара к золоту на 11,05% (с 38 до 42,2 долл. за тройскую унцию) Ямайская международная конференция отменила фиксированные курсы валют и, подчинив их законам рынка, установила, что они меняются под воздействием спроса и предложения.

А 8 января 1976 года в Кингстоне состоялась уже просто Ямайская конференция, введшая в форме поправок в Устав МВФ действующую и по сей день целостную модель свободных взаимных конвертаций валют и тем самым окончательно оформившая вместо Бреттон-Вудской Ямасйкую валютную систему.

Семь законов общественных трансформаций и главная задача социальной инженерии

1

Современному человечеству (и тем более нам, России как его мыслящему и чувствующему авангарду) как минимум на протяжении всей жизни нынешнего поколения предстоит действовать в условиях небывало (как минимум, за все время с эпохи Возрождения) высокой неопределенности.

Новые технологии творят новое общество, пусть и с болезненно большим опозданием относительно ожиданий их провозвестников и адептов [6].

Информационная революция 1991 года (когда в наиболее передовой тогда в технологическом, а значит, и социальном отношении стране — США – расходы на приобретение информации и информационных технологий впервые в истории превысили затраты на приобретение производственных технологий и основных фондов) открыла новый этап развития человечества [1]. На костях нашей, советской цивилизации, на вырванных из нас Западом технологических, людских и финансовых ресурсах человечество перешло из индустриального в информационный мир. Но уже в 2020 под прикрытием коронабесия и с его помощью произошел второй, не менее, а во многом и более значимый переход: в мир социальных платформ, то есть социальных сетей, ставших инструментом массового управления.

Оба перехода были беспрецедентно революционны, так как меняли сам характер массовой деятельности, ее направленность: с преобразования окружающего мира на изменение его восприятия (и, соответственно, сознания) с началом информационной эры и на выработку цифрового следа для тренировки искусственного интеллекта с началом эры социальных платформ.

До того на всем протяжении истории человечества характер массовой деятельности в принципе не менялся: психофизиологически мы сформированы эволюцией как инструменты преобразования окружающего мира.

Конечно, с точки зрения мироздания функции человека иные: мы инструмент его самопознания и генерирования эмоций, — но их исполнение категорически требует от нас именно изменения окружающего мира.

Точнее, требовало – до 1991 года.

С того времени мы занимаемся не свойственным себе делом, — так что рост извращений, и не только сексуальных, есть просто реакция на противоестественный для нас характер нашей жизни в целом.

Есть чего пугаться, но удивляться нечему: это диктуется самой сменой определяющих общественное устройство технологий.

До начала информационной эры основой технологической базы человечества была индустрия, организованная в первую очередь на основе конвейера (впервые примененного относительно недавно – в 1911 году). Да, сам конвейер и в США, и в Японии, и в СССР трансформировали под работу бригад, да, развились не требующие его индустрии, начиная с химии, — но принцип оставался прежним: большие коллективы промышленных рабочих, пусть и все более интеллектуальные и гибкие.

Таблица технологических базисов

Индустриальная эпоха

Информационная эпоха

Эпоха искусственного интеллекта

Период

До 1991

1991-2019

С 2020

Ключевая для организации общества технология

С 10-х годов ХХ века — конвейер

Телевидение, Интернет, социальные сети

Социальные платформы как среда обучения искусственного интеллекта

Основной предмет труда

Окружающий мир

Восприятие мира человеком

Искусственный интеллект и, вероятно, ноосфера

Соответствие психофизиологической природе человека

В целом соответствует

Противоестественно

Разрушает природу человека; глубоко преобразует ее без гарантии сохранения

Основной продукт деятельности человека / цель ее организаторов

Материальные блага / прибыль

Состояние сознания / власть

Цифровой след для тренировки искусственного интеллекта / эффективность искусственного интеллекта

Основная среда обитания человека

Техносфера

Социальная платформа (цифровая экосистема)

Основная форма организации деятельности / ключевой фактор суверенитета

Крупное конвейерное производство / развитый ВПК

Финансовая биржа / эмиссия национальной валюты по потребностям экономики

Социальная платформа (цифровая экосистема) / собственный искусственный интеллект, базирующий-ся на собственной соцплатформе

Ключевая группа капитала

Промышленный

Финансово-спекулятивный

Капитал социальных платформ

Ключевая форма организации капитала

Производственная транснациональная корпорация

Глобальный инвестиционный «фонд фондов»

Социальная платформа (цифровая экосистема)

Формула основного обмена

Труд за материальные блага

Труд за состояние сознания

Эмоции за внимание

Доминирующий тип экономики

Монополизированный рынок

Распределительная

Ключевой тип личности

Член трудового коллектива

Спекулянт

Фрилансер (живет случайными заработками)

Основной тип сознания

Коллективистский

Индивидуалистичный

Частичный

Основной (движущий) общественный конфликт

Капитала и наемного труда

Глобального финансового спекулятивного капитала с национальным капиталом реального сектора

Владельцев социальных платформ с их обитателями; со временем — искусственно созданной в маркетинговых целях картины мира с реальностью

Основные классы

Буржуазия, специалисты, пролетариат

Организаторы финансовых спекуляций и их жертвы

Хозяева социальных платформ, специалисты (салариат), люмпены (прекариат)

Доминирующий тип управления

Административный

Направление поощряемой инициативы на решение нужных задач при разрушении остальных сфер

Самостоятельное принятие решений, детерминированных жестко контролируемой информацией

Доминирующий тип поведения

Индивидуальное логическое

Стайное логическое

Стайное эмоциональное

Бог строго по Наполеону являл себя движением «больших батальонов».

В 1991 году этот казавшийся единственно возможным мир рухнул вместе с его носителями: главными стали информационные технологии, — тогда еще примитивные. Сначала телевидение определяло, что человек думал и как себя вел, затем главной коммуникативной средой стал Интернет, затем — социальные сети.

А в 2020 году произошла новая революция: власти потребовали от человека отказаться от разума – и в целом он подчинился, причем легко и очень часто – с энтузиазмом.

В самом деле: содержательный характер требования властей к управляемым в связи с коронабесием заключался прежде всего в требовании отказа от разума, отказа от критического мышления, даже от попытки оценить управляющие сигналы в их хаотичности и противоречивости – и в беспрекословном и бессознательном подчинении им.

По сути дела, по всему миру власть потребовала от людей стать роботами, поставить на себе совершенно непонятный эксперимент, демонстративно нарушающий все привычные нормы науки и медицины, – и, за исключением России и некоторых других мест, это не встретило сколь-нибудь заметного сопротивления.

И, раз люди массово и с охотой отказываются от главного завоевания эволюции, выделяющего их из животного мира, — от разума, — возникает вопрос: в чем причина?

Ответ прост: принципиально новая модель управления, основанная на принципиально новых технологиях и на принципиально новой среде обитания человека, созданной этими новыми технологиями.

Сделаем маленькое отступление: первобытный человек жил в природе. Создание технологий переместило нас во вторую природу — техносферу: в мир, созданный технологиями. Это наша вторая среда обитания, это почти все, что мы видим вокруг себя. Но социальные сети стали нашей третьей средой жизни: что бы мы ни делали, наши действия, — если они достаточно эффективны и, соответственно, подкреплены современными технологиями цифровизации, — отражаются в социальных сетях.

Естественно, они используются для управления нами: все, что человек видит, он использует для власти, это сильнейший рефлекс. Facebook, помнится, признался в экспериментах по управлению своими пользователями еще в 2008 году, через 5 лет после своего создания, когда он был еще в колыбели. Но в том же году Обама уже воспринимался как «президент соцсетей» [2].

Став инструментом постоянного управления большими массами людей, соцсети стали социальными платформами: это нынешний этап их развития. Это управление без насилия, без принуждения: формально человек принимает решения абсолютно свободно и самостоятельно, — инструментом управления им являются не какие-то организации, а сами информация и эмоции, которые он получает в основном в соцсетях. И он свободно и самостоятельно, без внешнего давления в целом принимает именно те решения, которые от него требуются.

Это принципиально новое управление, качественно более эффективное, потому что человек чувствует себя не объектом принуждения, а полностью свободным творцом собственной жизни. Эффективность этого управления, его специфика проявилась именно в 2020 году, когда люди массово и формально свободно, да еще и с гордостью, отказывались от способности думать, отказывались от собственного разума.

Именно поэтому 2020 год стал рубежом, этапом: мы создали принципиально новый тип общества – общество социальных платформ. Или, если угодно, «цифровых экосистем».

Их объективная задача – сбор наших цифровых следов для обучения искусственного интеллекта — главного фактора конкурентоспособности.

2

Таким образом, на одно поколение уже пришлось две революции, каждая из которых по своей глубине превзошла все, происходившее за всю историю человечества. И это, скорее всего, не конец революционного технологически-социального процесса, а лишь его начало.

До 1991 года ключевой для организации общества технологий был конвейер, до 2020 – телевидение, открытый Интернет и соцсети, а теперь – социальные платформы.

Основным предметом труда был окружающий мир, с 1991 по 2020 года – сознание человека, а теперь – вероятно, искусственный интеллект.

Если с точки зрения нашей психофизиологической приспособленности к изменению окружающего мира переориентация на трансформацию нашего сознания означала переход к противоестественному образу жизни, то жизнь в социальных сетях с ее эмоциями, сконструированными маркетинговыми алгоритмами для удержания нашего внимания, уже просто разрушает природу человека. Ну, как минимум глубоко ее преобразует без каких-либо гарантий сохранения.

И, кстати, возникла экзистенциальная проблема: для удержания нашего внимания соцплатформы создают нам максимально комфортную среду. Причем, поскольку она создана специально для нас, она намного удобней и приятней обычной среды. Не надо упрощений – в ней свои конфликты, но сами эти конфликты максимально комфортны для нас: мы видим не только тех, с кем приятно дружить, но и тех, кого нам приятно ненавидеть.

А комфорт исключает развитие: ведь оно как раз и вызывается-то дискомфортом и стремление его преодолеть. Непосредственно это ведет к психическим расстройствам, потому что человек не может жить без цели так же, как без гравитации или электромагнитного поля Земля, — а в повседневности цель задается именно дискомфортом. Но главное – мы лишены стимула к развитию, и это уже грозит гибелью самому человеческому роду.

Что, собственно, мы и видели в коронабесие: если нет дискомфорта, невозможна постановка устойчивой, значимой цели, – а тогда не нужен и разум (его самое емкое определение – «способность к целеполаганию»), и от него легко и даже приятно отказаться – просто из экономии энергии: думать – это ведь ужасно энергозатратно.

С другой стороны, нынешняя объективная, технологически обусловленная цель человечества – выкармливание своим «цифровым следом» искусственного интеллекта — впервые оказалась вне его, и он поэтому потерял ее как что-то, что ранее всегда являлось его неотъемлемой частью.

Если материальные блага до информационной эпохи как основной продукт деятельности человека создавались для прибыли, которую люди в принципе массово могли получить, а состояние сознания в эту эпоху формировалось для власти, к которой мы теоретически могли быть причастны, то сейчас мы производим «цифровые следы» для обучения искусственного интеллекта, который нам в принципе чужд и нами даже не ощущаем непосредственно.

Конечно, он необходим как главный фактор конкурентоспособности и независимости (при индустрии критерий суверенитета – ВПК, в информационную эпоху – эмиссия своей валюты по потребности своей экономики, а сейчас – свой искусственный интеллект, обучающийся на своих соцплатформах), но находится вне нас и, более того, носит принципиально внечеловеческий характер. Это порождает массовое ощущение сиротства, брошенности, усиливает отчуждение от собственной деятельности и жизни.

Да, конечно, формы организации капитала остаются материальными. Промышленный капитал индустриальной эпохи, организованный в производственные ТНК, уступил место финансовому спекулятивному капиталу, организованному в инвестиционные «фонды фондов», а те сейчас меняются капиталом социальных платформ. Все это корпорации, мы их видим, у них есть офисы и производственные мощности, — но реальная, а не провозглашаемая и даже осознаваемая цель их существования оказалась вынесена не только за их, но и за наши пределы – за пределы всего человечества.

Тем более, что основная форма обмена – эмоции из соцсетей за наше внимание – принципиально не предусматривает изменения окружающего мира, то есть ощутимого, вещественного результата. А ведь не только доинформационный обмен труда на материальные блага, но и информационный обмен труда на определенные состояние сознания, эмоции и поведение такой наглядный результат своих усилий предусматривали. Теперь же человеческие усилия, приносящие результат, как таковые просто выпали из воспринимаемой большинством людей картины повседневности.

3

В результате происходящего пусть и монополизированный, но все же рынок постепенно все более заметно сменяется распределительной экономикой. И распределение сухих пайков в карантинном Китае и пособий в карантинной Европе — не случайные флуктуации, а первые ласточки «новой нормальности», нового общественного устройства, в которой, как убеждают нас проповедники «инклюзивного капитализма», у большинства людей не будет ни сколь-нибудь значимого имущества, ни сколь-нибудь значимых прав. Для тех, кому повезет, будет распределение минимального набора дешевых суррогатов.

Уже сейчас ключевой тип личности не индустриальный член профсоюза и даже не спекулянт информационной эпохи, а фрилансер – человек, заведомо перебивающийся случайными заработками и в принципе уже не способный на организацию системного заработка. Это по сути люмпен, только с дюжиной сортов кофе, на которые ему пока, — хотя даже в развитых странах уже далеко не везде, — оставляют средства социальные платформы.

Понятно, что такой тип заработка формирует и строго определенный тип восприятия мира и себя в этом мире.

Если у заводского рабочего неизбежно, просто в силу повседневного характера его деятельности формируется коллективистский тип сознания, у финансового спекулянта и его жертв – индивидуалистический, то у личности, являющейся просто ячейкой социальных платформ, формируется частичный тип сознания. Клиповое мышление сменяется кликовым, мысли «коротенькие-коротенькие», даже не как у Буратино, а как нажатие на клавишу [1].

Но это изменение сознания лишь маскирует движущий конфликт нового общества. Это не конфликт капитала и наемного труда, как в капитализме, не конфликт глобального финансового спекулятивного капитала против национального капитала реального сектора, как в информационную эпоху, — это конфликт владельцев социальных платформ и их обитателей. Каким бы полным и эффективным ни был искусственный комфорт, он все равно неизбежно периодически будет «жать», и коррекция личности будет происходить слишком резко.

А со временем движущим конфликтом общества может стать конфликт искусственно созданной в тех или иных маркетинговых целях картины мира с реальностью, — вроде того, который мы наблюдаем у хипстеров, выломившихся в ходе агрессивной самореализации из тех социальных ячеек, в которых они вызрели.

Ведь ослабление разумности даром не проходит, как и примитивизация структуры общества. В поздней индустрии (уже эпохи НТР) основными классами были буржуазия, специалисты и пролетариат; в информационную эпоху – организаторы финансовых спекуляций и их жертвы, но даже последние в принципе могли защищаться от господствующего класса. В эпоху искусственного интеллекта и капитала социальных платформ подавляющее большинство общества составляют полностью беспомощные и потому бесправные люмпены с отключенным социальным самосознанием (прекариат); господствующий класс – хозяева социальных платформ – ничтожен количественно, а необходимые специалисты – салариат – также крайне немногочисленны.

Для сохранения, не говоря уже о развитии, необходимых даже для простого существования общества знаний может просто вульгарно не хватить людей, — и тогда знания будут потеряны, причем вместе с технологиями жизнеобеспечения. Понятно, что это вызовет внезапное массовое вымирание населения, лишенного способности к адаптации.

Ведь и индустриальная, и информационная эпоха так или иначе тренировали личные способности человека: первая – вынужденным сопротивлением административному управлению, вторая – направлением поощряемой инициативы на решение нужных управляющей системе задач, пусть даже при разрушении остальных сфер. Сейчас же человек принимает решения, детерминированные жестко контролируемой информацией; он не имеет навыков сопротивления и собственной инициативы, его самостоятельность фиктивна, причем он не в силах осознать это. В результате он в целом, несмотря на совершенно фантастический уровень самооценки, ощутимо менее жизнеспособен и более «частичен», чем даже работник конвейера, всю жизнь приворачивающий одну гайку и не способный ни на что больше: тот еще может освоить что-то новое, а нынешний люмпен не способен даже осознать потребность в этом (ведь он – такой как есть — является подлинным «венцом творения», и сам факт приспособления к обстоятельствам может стать для него морально-психологической катастрофой, так как разрушит всю его держащуюся на самолюбовании картину мира).

В результате, если в индустриальную эпоху доминирующим стилем поведения было – даже в рамках коллектива и коллективного типа сознания — индивидуальное логическое, а в информационную эпоху стайное логическое (то есть человек действовал под влиянием эмоций, сбивающих людей в стаи, но был еще способен посмотреть на себя со стороны и принять логически обусловленное решение), то сейчас мы идем к стайному эмоциональному поведению как новой доминанте. Разум отключается, люди подчиняются коллективным эмоциям, генерируемым индивидуальными гаджетами.

Резюмируя: нынешняя революция неизмеримо глубже предыдущих, так как заканчивается не просто прежний способ организации людей – выработана сама цель их существования, прибыль. А вместе с ней уходят и средства ее достижения: капитализм и в целом рыночная экономика.

4

Таким образом, новые технологии трансформируют наше общество с невероятной быстротой и калейдоскопическим разнообразием: на протяжении жизни одного поколения произошло аж две кардинальных смены технологического базиса! Между тем практически все используемые нами нормы, правила и навыки выработаны для старой реальности и как минимум нуждаются в тщательнейшей проверке и уточнении (а как максимум, могут смертельно навредить).

Категорическим условием выживания человечества (а значит, и русской цивилизации, ибо без нашего уникального сочетания гуманизма, способности к абстрактному мышлению и мессианства человечество выродится за поколение) в современных условиях являются:

выработка русской цивилизацией (больше некому) стратегического комплексного мышления,
выявление новых взаимосвязей общественного развития и, что исключительно важно,
преодоление старых структур знания (относящихся не только к индустриальной эпохе, но и к информационной эпохе 1991-2020 годов, ушедшей так же окончательно и бесповоротно, как и индустриальная, но по иронии истории все еще воспринимаемой многими «вечно вчерашними» кликушами и провозвестниками случайных банальностей как манящее откровение скорого будущего).

Наиболее универсальна марксистско-ленинская диалектика (разумеется, в виде не иссохшей схоластики и начетничества, а исторического материализма, изучающего закономерности созидания обществом правил собственной деятельности), Применение ею к общественной жизни трех законов Гегеля – единства и борьбы противоположностей, перехода количественных изменений в качественные и отрицания отрицания – представляется таким же фундаментом социального прогнозирования и планирования, каким для физики являются три закона Ньютона.

Однако не вызывает сомнений, что эти законы сами по себе слишком общи и являются инструментами прежде всего осмысления реальности, в то время как непосредственная задача заключается в ее преобразовании. Поэтому реальное, практическое значение имеют не сами они, а их частные, прикладные проявления. Многие из них уже сформулированы и воспринимаются специалистами как самоочевидность, но за пределами узких кругов практиков они все еще известны недопустимо плохо, — что до сих пор довольно часто оборачивается совершенно ненужными ошибками и жертвами.

5

Из указанных прикладных законов развития и трансформации общественных систем следует выделить прежде всего закон сохранения рисков. Его суть довольно проста: при минимизации рисков отдельных элементов системы общая сумма рисков не сокращается и тем более не исчезает вовсе (как иногда кажется непосредственным участникам процесса, регулярно грезящим о Золотом веке), а возгоняется на общесистемный уровень, где может привести к качественному изменению (включая полное разрушение) системы [1].

По сути дела, это частная иллюстрация одного из механизмов перехода количественных изменений в качественные, однако объективно обусловленное стремление участников любого процесса минимизировать свои собственные риски (то есть риски отдельных элементов любой системы), как представляется, придает этому закону универсальное значение и исключительно высокую значимость.

Выдающийся отечественный историк А.И.Фурсов выделил четыре исключительно важных с практической точки зрения закона общественного управления, неуклонно реализуемых на всех социальных уровнях, — от небольшой группы до целой цивилизации [10].

Закон Винера – Шеннона – Эшби постулирует, что управляющая система для обеспечения не только эффективности управления, но и для простого самосохранения должна постоянно превосходить управляемую по мощности и по сложности. Превосходить управляемых по мощности необходимо для того, чтобы вообще иметь возможность управлять (ведь в противном случае на управление могут попросту не обращать внимания), а по сложности – для того, чтобы иметь возможность осознавать объект управления в полной мере в необходимой полноте его внутренних и внешних связей и, соответственно, управлять осмысленно.

Закон Анохина – Бира (выведенный на основе идеи опережающего отражения действительности Анохина и модели жизнеспособных систем Бира) предусматривает, что условием эффективности управляющей системы является опережающее прогнозирование развития не только управляемой системы, но и изменений внешней среды. В противном случае прилет «черных лебедей» [8], как политкорректно именуются современной образованщиной традиционные «жареные петухи», приобретет хронический характер и будет продолжаться до полного саморазрушения как управляющей системы, так и объекта ее управления.

Закон Седова – Назаретяна устанавливает, что в сложной иерархической системе необходимое для ее функционирования относительное разнообразие на верхнем уровне может обеспечиваться за счет принудительного ограничения разнообразия на нижних уровнях, то есть антиэнтропия на верхнем уровне может обеспечиваться сознательной «энтропизацией» (хаотизацией, упрощением) верхами нижних уровней. Более того — такое упрощение является наиболее простым, очевидным, комфортным и малозатратным для управляющей системы методом поддержания своего доминирующего положения.

На примере позднего Советского Союза действие этого закона предельно ярко и убедительно описано С.Е.Кургиняном [4]; в настоящее время он наглядно проявляется во всеобъемлющей и исключительно последовательной примитивизации глобальным управляющим классом практически всех наблюдаемых нами уровней общественной жизни по всему миру [2].

Важное следствие этого закона является одним из механизмов практической реализации принципа «созидательного разрушения» Шумпетера [12]: столкнувшись с чрезмерно высокой для своих познавательных способностей неопределенностью, что, как правило, имеет место в периоды качественных изменений («на переломах истории»), управляющая система сталкивается с почти неодолимым соблазном примитивизировать управляемое общество, — драматически и внезапно для сторонних наблюдателей снижая тем самым его конкурентоспособность (а значит, и свою жизнеспособность) и повышая вероятность развала и обновления (хотя отнюдь и не обязательно «созидания») через разрушение.

Наконец, четвертый прикладной закон общественного развития, неустанно напоминаемый А.И.Фурсовым, — это закон Баррингтона Мура: «Революции [в значении нового общественного устройства, а не социального катаклизма, ломающего отжившее – М.Д.] рождаются не столько из победного крика восходящих классов, как считал Маркс, сколько из предсмертного рёва тех слоёв, над которыми вот-вот сомкнётся волна прогресса» [9].

Страх смерти (а жесткость политической конкуренции такова, что эта смерть весьма часто и для многих является не только социальной, но и непосредственно физической), пробуждая инстинкт самосохранения, является могучим и вечным инструментом общественного творчества, — причем именно тех социальных групп и структур, которые в силу своего если и не доминирующего, то как минимум влиятельного положения в отживающей системе обладают необходимыми для такого творчества ресурсами, включая организационные, интеллектуальные, технологические и финансовые.

Закон Баррингтона Мура представляется частным проявлением закона отрицания отрицания: в практике общественного развития будущее рождают, создают и оформляют не его восторженные романтические адепты, а убиваемые этим будущим влиятельные социально-политические группы (разумеется, не все, а лишь своими наиболее адаптивными элементами): будущее создают умирающие и приговариваемые им к смерти, причем создают, перерождаясь в него.

Это парадоксальный и суровый урок, частное проявление которого мы имеем возможность наблюдать в последние годы в умирающем финансовом спекулятивном капитале, наиболее передовая часть которого уже создала капитал социальных платформ и весьма энергично трансформируется в него на наших глазах [3, 5, 11].

В результате прошлое (капитал реального сектора) становится верным союзником будущего (капитала социальных платформ, так как они оба заинтересованы в максимальной стабильности, а значит, и в максимально возможном укрупнении обществ) через голову и в прямой борьбе против настоящего (финансового спекулятивного капитала, заинтересованного в строго противоположном – максимальной волатильности и, соответственно, всемерном раздроблении обществ).

Важным следствием закона Баррингтона Мура, традиционно и фатально игнорируемом большинством революционеров (по вполне понятным психологическим причинам) является то, что будущее, как правило, реализуется и сражается в борьбе с отживающим общественным устройством не своими собственными, а старыми же силами и интересами. Это происходит потому, что, с одной стороны, оно еще попросту не успело развить собственные структуры и даже в полной мере осознать само себя, а с другой (и это представляется главным) – будущее созидается не «с неба упавшими провозвестниками», а именно самими старыми элитами (точнее, их наиболее адаптивными элементами), пусть даже и в ходе их агонии.

Классическим примером практической реализации этого следствия представляется Первая мировая война: финансовые спекулянты, в лице американской ФРС овладевшие глобально значимым государством второй раз после конца XVII века в Англии, сражались за уничтожение империй как таковых и максимальное раздробление мира в интересах максимальной свободы финансовых спекуляций руками прежде всего самих империй – да так успешно и малозаметно, что даже гениальный современник этой войны Ленин увидел в ней не более чем самоубийственную борьбу отживших своей империй «за передел рынков» в мировом масштабе.

Исключительно важным для понимания глобальной конкуренции (и для интеллектуальной гигиены в условиях массового распространения конспирологических фантазий и тотального мемуарного воя о всеобщем предательстве) представляется закон Смирнова [7].

Он устанавливает (на основе тщательнейшего изучения советской политической практики 60-х годов ХХ века), что для сохранения стабильности сложных конкурирующих систем необходимо их устойчивое структурированное взаимопроникновение при помощи специально выделенных коммуникаторов, которые впускают чужеродный элемент в свою систему для взаимодействия с его системой и проникают своим элементом в чужую систему для взаимодействия с ней.

Устойчивость системы таких коммуникаторов, в том числе институциональная (позволяющая обеспечивать преемственность поколений и реализовывать стратегические принципы, несмотря на смену конкретных разработчиков и исполнителей), является категорическим условием устойчивости макросистемы, объединяющей конкурирующие системы (в периоды биполярного мира это Советский Союз и США, а в настоящее время — Китай и США).

Исключительно важное практическое следствие закона Смирнова заключается в том, что конкуренция между системами ведется прежде всего за перевербовку указанных коммуникаторов: за то, чтобы чужие коммуникаторы начали служить вам, а в идеале и стали вашими по своей системе ценностей и самоидентификации. Борьба за эту «смену идентичности» представляет собой ключевой элемент, зерно, ядро всей конкуренции огромных и порой даже мало представимых по своим масштабам и сложности общественных систем, — и, соответственно, залог победы в этой конкуренции с разрушением враждебной системы и неконтролируемым переходом всей ситуации в качественно новое состояние (часто крайне дискомфортное и для счастливого лишь некоторое время победителя, как это было по завершении «холодной войны» и с началом распада Советского Союза).

Поскольку в биполярной конкуренции такая победа одной из сторон представляется в принципе неизбежной, вторым крайне важным практически (и при этом в глобальном масштабе!) следствием закона Смирнова является неустранимая, объективная неустойчивость биполярных макросистем и необходимость для достижения динамической устойчивости активного и самостоятельного третьего элемента. (Понятно, что в современных условиях это открывает России дополнительные, хотя и преходящие стратегические перспективы, которые крайне важно не упустить.)

Наконец, седьмым и важнейшим прикладным законом общественного развития является то, что главным фактором глобальной конкуренции является длительная, превышающая жизнь поколения воля управляющей системы к победе.

Как это ни прискорбно для экономиста, главное содержание этой конкуренции, являющейся сегодня конкуренцией глобальных проектов, стала конкуренция «длинных воль» — и, соответственно, (внутри)общественных организмов, способных постоянно и без перерывов вырабатывать, поддерживать и своевременно и адекватно модифицировать волю к борьбе.

Именно в создании, совершенствовании и обеспечении самостоятельности (в том числе саморазвития) таких организмов видится в настоящее время главная задача социальной инженерии, — ключевой прикладной общественной науки, находящейся, несмотря на все свои бесспорные успехи, как и в целом все обществознание нового мира, в зачаточном состоянии.

Литература

1. Делягин М. Конец эпохи: осторожно, двери открываются! Том 1. Общая теория глобализации. М.: Книжный мир, 2018.

2. Делягин М. Конец эпохи: осторожно, двери открываются! Том 2. Специальная теория глобализации. М.: Политиздат, Книжный мир, 2020.

3. Делягин М. Сортировка прошла: кто на отбраковку? Возможная смена парадигмы. / «Свободная мысль», 2021. — №6.

4. Кургинян С. Слабость силы. Аналитика закрытых элитных игр и ее концептуальные основания. М.: Экспериментальный творческий центр, 2006.

5. Некоторые объективные тенденции глобальной трансформации человечества. Римская декларация ИПРОГ. / «Свободная мысль», 2018. — №1.

6. Рюгемер В. Новая техника – старое общество: Кремниевая долина. М.: Политиздат, 1988.

7. Смирнов И. Тропы истории. Криптоаналитика глубинной власти. М.: Товарищество научных изданий КМК, 2020.

8. Талеб Н. Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости. М.: КоЛибри, 2012.

9. Фурсов А. Карл Маркс: 200 лет спустя. «Завтра», 6 июня 2018.

10. Фурсов А. Ковидоистерия была психоударом. / «Наш современник», 2021. — №10.

11. «Цифровой след» личности — новый смысл существования человечества и некоторые следствия этого. Декларация Мале. / «Свободная мысль», 2021. — №2.

12. Шумпетер Й. Теория экономического развития. Исследование предпринимательской прибыли, капитала, кредита, процента и цикла конъюнктуры. М.: Экономика, 1982.

Как перестать разрушать свою страну и начать жить

Перед Россией постепенно и пока исподволь встает чудовищно сложная и многогранная задача возрождения Донбасса, а с ним – и освобождаемой от фашизма Украины.

Но нельзя восстанавливать Донбасс и освобождаемую Украину, не преображая Россию, а продолжая по-либеральному уничтожать её в интересах агонизирующих глобальных финансовых спекулянтов.

Поэтому задача возрождения Донбасса есть задача возрождения России.

Национализация – ключ к технологическому суверенитету

В ёмком выступлении на Дне Победы президент и Верховный Главнокомандующий В.В.Путин указал, что армия России и ополченцы Донбасса сражаются за будущее нашей Родины, её благополучие и безопасность. На языке современной экономики эти цели означают комплексную модернизацию.

Путь развития человека – прогресс технологий [6]. Для его обеспечения нужна минимизация цен на все виды сырья и полуфабрикатов: иначе для должного масштаба преобразования не хватит ресурсов. Либеральная мантра «лишь дорогая энергия стимулирует прогресс» — заведомая ложь, призванная раздавить наивного конкурента, ибо (как показали хотя бы реформа электроэнергетики «по Чубайсу, а не по уму» и нынешняя агония ЕС) денег на такой прогресс просто не останется: все уйдёт на оплату ЖКХ.

Ярче всего потребность в дешевом сырье выражают естественные монополии: поскольку они определяют условия жизни всего хозяйства, каждый рубль (или доллар, или юань) их прибыли – это 3-6 соответствующих денежных единиц убытков для экономики в целом. Поэтому их цены должны быть минимальными (с учётом, разумеется, обеспечения надёжности и собственной модернизации).

Это же правило – и по тем же причинам — относится ко всем видам сырья и, шире, ко всем издержкам производства (включая кредит): их производители могут получать прибыль только для обеспечения своего развития (или за счёт экспорта).

А это значит, что все производства в этих сферах (включая крупные банки) должны быть национализированы (и затем реструктурированы — в интересах общей эффективности экономики, а не прибылей отдельных владельцев) – как в послевоенной Англии.

Разумеется, национализация должна быть мягкой: для сохранения и поощрения частной инициативы (и направления её на снижение издержек, а не рост цен) государству достаточно иметь 51% капитала, не допуская консолидации блокирующего пакета у кого-либо из совладельцев.

Мягким должен быть и её механизм: помимо компенсационного налога (по примеру посттэтчеровской Англии – в размере разницы между стоимостью приватизированного на момент приватизации и поступивших за него в бюджет денег), взимаемого в том числе и акциями, он должен состоять в выкупе акций по биржевому курсу (хоть тот и снизится после решения о национализации).

Разумеется, перед выкупом понадобится полный аудит предприятий за всё время их пребывания в частных руках, причём необоснованно выведенные либо недоинвестированные в них средства (исходя из необходимости инвестировать не менее половины прибыли) должны быть возвращены частными владельцами, участвовавшими в управлении.

Поэтому по итогам национализации заметная часть приватизаторов и олигархов окажется должна обществу.

Выведенные же в офшор активы вне зависимости от отрасли и значимости должны передаваться государству во внешнее управление, а если их владельцы не перерегистрируют их в России в сжатые сроки, конфисковываться как бесхозное имущество.

Кроме сферы, обеспечивающей издержки технологичных производств, национализации (для обеспечения бюджетной дисциплины) подлежат плательщики акцизов: производители алкогольной и табачной продукции, сахара и бензина (извращения вроде «акциза на жидкую сталь» должны быть отменены вместе с их авторами, не менее опасными для общества).

Национализация даст колоссальный рост доходов бюджета за счёт как дивидендов и укрепления налоговой дисциплины, так и резкого роста деловой активности благодаря снижению издержек и общему увеличению управляемости.

Она повысит и влиятельность государства, которое, будучи мозгом и руками общества, объективно является организатором технологического прогресса. Ведь все без исключения «иконы» западного частного бизнеса и «успешного стартаперства» выросли из гаражей в крупные корпорации именно при поддержке государства, а часто и его прямом финансировании.

Таможенная революция

Нам пора вернуться на апробированный наиболее развитыми государствами мира путь, как бы они ни маскировали его.

Вся политика должна быть подчинена социальному и технологическому прогрессу ради развития производительных сил [2].

Эта банальщина требует коренного преобразования всей социально-экономической политики России, направленной либералами, напротив, на стимулирование финансовых спекуляций, а значит – на уничтожение производительных сил (так как их интересы, увы, противоположны).

Прежде всего нужен разумный протекционизм, направленный на обеспечение фундаментальной задачи (сформулированной ещё отцом «физической экономики Ф.Листом, а в России – основоположником межотраслевого баланса Д.И.Менделе-евым): стремиться к экспорту не сырья, а готовой продукции и импорту не готовой продукции, а сырья [5].

При расчёте торгового баланса правильно сопоставлять не общие суммы экспорта и импорта, а экспортируемую и импортируемую добавленную стоимость.

Игнорирование этого ведёт к гибели, так как успокоительные валовые показатели сырьевой экономики маскируют катастрофический дисбаланс добавленной стоимости.

Для нормализации экономической политики, подчинения её развитию нужна строжайше запрещаемая ВТО (именно по этой причине) эскалация пошлин: высокие вывозные пошлины на сырьё, средние на полуфабрикаты, освобождение от них готовой продукции (и наоборот с импортом).

Сырьё, нужное России и не конкурирующее с производимым в России, должно освобождаться от ввозных пошлин. Правда, даже кофе и бананы не вполне попадают в эту категорию, так как кофе как напиток конкурирует с чаем, а бананы с грушами. Но такой импорт есть, и в нему относится весь критически значимый импорт, без которого мы не можем нормально развиваться и который не можем начать производить прямо сейчас.

Но для всего импорта, который мы в принципе можем начать производить, нужен механизм тарифных квот (которым в начале «нулевых» Ю.Д.Маслюков восстановил птицеводство).

В рамках этого механизма с низкими пошлинами в Россию ввозится только квотируемая часть импорта, не покрываемая российским производством, причём она неуклонно сокращается по согласованию с российскими производителями по мере увеличения теми объёмов производства. На импорт же помимо квот устанавливается запретительно высокая пошлина.

При этом по достижению полного покрытия рынка российскими производителями доля импорта, даже помимо квот, не должна превышать 10% (по примеру Швейцарии). Ведь в страну идут либо товары, либо инвестиции: хотите рабочих мест, технологий и притока специалистов – обеспечьте их защиту от недобросовестного (а для захвата рынков – обычно и прямо субсидируемого) импорта.

В условиях распада единых глобальных рынков на макрорегионы средняя ставка ввозной пошлины для не критически необходимого импорта из обычных стран должна составлять 40%, для продукции враждебных стран (включая все страны НАТО) – 80%.

Импорт предметов роскоши должен облагаться пошлиной в 100%, а роскоши, доступной не более 5% населения, как импорт риса в Японию в рамках ВТО, по ставке 300%.

Безусловно, разумный протекционизм усилит угрозу контрабанды и коррупции; ещё при выработке английской экономической политики в XVIII веке её авторы верно называли эти явления как инструменты взламывания чужих государств и захвата чужих рынков.

Поэтому коррупция во власти должна быть приравнена к измене Родине и караться лишением свободы на 30 лет.

Коррупция: как перестать плясать под английскую дудку

Системная коррупция – эффективный инструмент наших глобальных конкурентов, США и в первую очередь Англии, веками использующих его для обеспечения власти над колонизируемыми ими народами [1]. Перефразируя Аверченко: «Коррупция – не русский народный танец, но извечный танец англосаксонских политических элит».

Поэтому либералы всех мастей, истерически, как монашки добрачный секс, осуждая коррупцию, делают (в том числе и в России) всё для её распространения и усугубления.

Но механизм самоочищения власти давно известен.

Для освобождения государственности из плена коррупции и подозрений в ней достаточно двух мер, давно доказавших свою эффективность в Италии и США.

По примеру Италии надо установить: взяткодатель при сотрудничестве со следствием (включая выступление в суде) полностью и автоматически (а не как у нас) освобождается от ответственности. Это касается и пойманных преступников. Возлагая всю ответственность на организатора коррупции – чиновника, данный шаг разрывает «круговую поруку», лишая жертв коррупции стимулов к его защите. (Сегодня же обличителя коррупции часто карают тяжелее коррупционера.)

Эта мера буквально вымела мафию из политической жизни севера и центра Италии, ослабив её позиции на юге. Правда, при этом за 5,5 лет сменилось 6 правительств.

Второй необходимый шаг — полная конфискация (по примеру США) даже легализованных активов (кроме необходимого для скромной жизни минимума) семей членов оргпреступности, не сотрудничающих со следствием. Ведь коррупция во власти всегда связана с мафией (та уничтожает одиночек-коррупционеров эффективнее правосудия – как конкурентов), а «общаков» на всех не хватит – они создаются не для этого.

Эффективность данной меры вызвана тем, что, оказавшись перед выбором между благополучием семьи и риском для жизни, значимая часть преступников рискует ради семьи, выбивая экономический фундамент из-под мафии и уничтожая связанных с ней коррупционеров [3].

Кроме того, государство и вся связанная с ним часть экономики должны перейти на электронную систему принятия решений (уже давно реализованную в международных и многих российских компаниях). Помимо почти мгновенного принятия решений и урегулирования споров, она даёт возможность скрытого контроля, не заметного для проверяемого. Именно это, а не уничтожение остатков образования «цифровой школой» и «дистанционкой» для расшатывания нашей политической стабильности и дебилизации молодёжи, должно стать приоритетом Минцифры.

Пора также по примеру Сингапура ввести презумпцию виновности при несовпадении официальных доходов и расходов в семьях чиновников.

Надо лишить преступников хотя бы одного из «подарков Медведева» — возможности откупаться за раскрытые взятки из нераскрытых.

Наконец, коррупционер должен пожизненно лишаться права занимать государственные и руководящие должности, вести любую юридическую деятельность, преподавать общественные науки и избираться на выборные должности всех уровней.

Для затруднения коррупции необходимо запретить двойное гражданство для всех граждан РФ и счета за границей для всех, кроме проживающих там, прекратить вывод валюты из России (в том числе криптовалюты) и запретить обналичивание в размере более 50 тыс.руб. в день (с банковской и налоговой проверкой целей обналичивания в случае его систематичности).

Борьба должна вестись с коррупцией как явлением – изменением порождающих её и обеспечивающих её безнаказанность правил.

Традиционное её фокусирование на коррупционерах не только гарантированно бесплодно и производит впечатление конкурентной борьбы коррупционеров, но и порождает восприятие коррупции как незыблемой, почти конституционной основы государственного строя.

Налоговая революция

Переориентация государства с разграбления России на её созидание, а экономики – с финансовых спекуляций на развитие технологий требует новой налоговой системы.

Надо отменить чудовищный «налоговый маневр» (в 2018 году введённый в нефтяной промышленности, а в 2021 – в металлургии), изымающий сверхприбыли олигархов не из их карманов, а из карманов народа, и разгоняющий инфляцию. Его замысел заключался в лишении России добавленной стоимости поощрением экспорта сырья при подавлении его переработки. Для этого вывозные пошлины обнулялись, а выпадающие доходы бюджета перекладывались на добычу сырья и его переработку внутри страны (что сделало убыточными все НПЗ, которые до сих пор дотируются бюджетом).

Понятно, что тяжесть сборов должна быть перенесена обратно с внутренней переработки сырья на его экспорт.

Налог на добычу полезных ископаемых необходимо отвязать от мировых цен и дифференцировать по горно-геологическим, климатическим и транспортным условиям.

Акцизы на алкоголь, табак, бензин и сахар надо установить на уровне 25-27% (что не вызовет роста цен при снижении общего их масштаба национализацией базовых отраслей, образующих материальные затраты экономики).

Многолетнее обещание отмены транспортного налога пора выполнить.

Ставка НДС должна быть снижена до себестоимости криминальных операций по уклонению от него – до 10% с последующей заменой на более удобный и не сдерживающий сложные производства налог с оборота.

Прогрессивное обложение доходов и имущества граждан (включая дивиденды и наследство) надо дополнить отменой режима индивидуального предпринимателя для получающих доход выше 4 реальных прожиточных минимумов в месяц (чтобы миллионеры и топ-менеджеры не уклонялись от налогов, оформляясь в виде ИП).

Вместо более чем десятилетней болтовни о «налоге на роскошь» стоит по швейцарскому образцу применить налог на вменённый доход. Его механизм основан на том, что расходы на обслуживание имущества не могут превышать четверти дохода его хозяина. Поскольку имущество (при запрете офшоров) не поддаётся сокрытию, а стоимость его обслуживания также прозрачна (и легко определяется устанавливаемыми государством нормативами), вменённый доход позволяет эффективно облагать не видимые государством доходы [5].

Для кардинального смягчения жилищной проблемы надо по примеру Франции ввести налог на пустующее жильё: в городах с населением более 50 тыс.чел. в первый год он не платится, во второй год платится в 12,5% от расчётной годовой аренды, а с третьего года – в 25% расчётной годовой аренды.

Надо полностью освободить производственные инвестиции от налога на прибыль. Ставка последнего должна быть ниже ставки налога на высокие доходы граждан, чтобы богатым было выгоднее направлять средства в производство, а не на потребление.

Не спекулятивный и не сверхдоходный малый бизнес давно пора освободить от всех налогов вообще на пять, а на Севере, в Восточной Сибири, Забайкалье и на Дальнем Востоке – на 20 лет.

И, наконец, главное

Для модернизации экономики необходим дешевый кредит (при рентабельности обрабатывающей промышленности по активам в среднем 5% доступный кредит – 2% годовых). Чтоб он не привёл к скачку цен и обвалу рубля, необходимы ограничения произвола монополий и финансовых спекуляций. Последнее лучше всего обеспечить по примеру Японии: на каждый рубль, направляемый на финансовые спекуляции, должно приходиться не менее 5 рублей, направляемых в реальный сектор, на кредитование населению или в госдолг.

* * *

Перечисленные простейшие и самоочевидные меры преобразят Россию за первый же год, — надо лишь захотеть. Но понятно, что это требует коренного оздоровления государственности и её освобождения от прозападных «системных либералов» [4].

Литература

1. Делягин М. Британские элиты: факторы глобального превосходства. От Плантагенетов до Скрипалей. М.: Книжный мир, 2019.

2. Делягин М. Конец эпохи. Осторожно: двери открываются! Том 1. Общая теория глобализации. М.: Книжный мир, 2019.

3. Делягин М. Конец эпохи: осторожно, двери открываются! Том 2. Специальная теория глобализации. М.: Политиздат, Книжный мир, 2020.

4. Делягин М. Светочи тьмы: физиология либерального клана: от Гайдара и Березовского до Собчак и Навального. М.: Книжный мир, 2016.

5. Кобин С. Нравственная экономия. Курс лекций нравственного образования. СПб.: Наука, 2022.

6. Смирнов И. Тропы истории. Криптоаналитика глубинной власти. М.: Товарищество научных изданий КМК, 2020.

Технологический социализм: метод сохранения разума и прогресса в обществе социальных платформ

еловек выбирает коммунизм только после того, как испробует все остальные варианты и убеждается, что они не работают.

(Марк Евгеньевич Ткачук)

Информационные технологии против разума

Радикальное изменение информационной среды в последние десятилетия не просто кардинальным образом изменило доминирующий в развитых обществах тип человеческой личности, но и создало прямую угрозу для самого сохранения разумности как таковой.

На протяжении всей человеческой истории, предшествовавшей информационной революции, разум молодых людей по мере их взросления формировался на основе усвоения и осмысления накопленного опыта, — конечно, и личного (особенно в неблагоприятных жизненных условиях), но прежде всего на основе опыта, накопленного предшествующими поколениями и их современниками. Этот накопленный в прошлом, отобранный и структурированный опыт люди получали как непосредственно, при общении с другими людьми, так и (причем по мере развития человечества во все большей степени) через передающиеся из поколение в поколение носители информации (прежде всего книги, но также и иные виды указанных носителей, включая не книжные формы художественных произведений).

Усвоение и осмысление опыта прошлого имело, безусловно, и выраженную эмоциональную составляющую, но с сугубо операционной точки зрения эмоция оставалась не более чем инструментом, обеспечивающим лучшее закрепление изучаемого материала через механизмы эмоционального импринтинга. Основное содержание обучения (и, соответственно, формирования личности) закреплялось прежде всего при помощи постоянного упражнения и развития логических способностей.

Информационная революция кардинальным образом изменила эту ситуацию, как и многие иные, казавшиеся до нее (а многим по-прежнему кажущимся и сегодня, уже после нее) незыблемыми стороны человеческой жизни.

Современная молодежь – уже второе поколение людей, разум и характер которых формируется во взаимодействии прежде всего с музыкой и видеопродукцией (через разного рода гаджеты), транслирующей прежде всего не накопленный в прошлом опыт, а искусственную реальность, сформированную на основе разного рода фантазий (в целом, как правило, хаотической).

При этом непосредственным инструментом воздействия на личность в процессе ее формирования является в основном не закрепленная в устном или письменном слове (то есть действующая на основе логики и обращения ко второй сигнальной системе) информация, а эмоция, передаваемой быстро меняющимися музыкой и видеорядом (все реже статичной картинкой).

Воздействующие на эмоции видеоряд и музыка являются существенно более мягким (менее травматичным и поэтому менее устойчиво формирующим) инструментом формирования личности, чем собственный опыт или же прямое соприкосновение с чужим опытом (в виде общения с его носителями или художественными произведениями). Соответственно, и формируемые ими структуры мозга, отвечающие за ценности, предпочтения и характер в целом выражены значительно слабее и обладают существенно меньшей устойчивостью.

Вытеснение устойчивой логики, свойственной доиндустриальным обществам, хаотической и все более ускоряющейся сменой эмоций в процессе формирования молодого человека не закрепляет в сознании и в личности в целом устойчивые логические схемы, ценностные блоки и поведенческие паттерны. Это весьма эффективно обеспечивает, как мы видим на неуклонно расширяющемся круге примеров, предельно пластичный, вплоть до мозаичности, тип личности и переход к клиповому, а затем и к кликовому типу сознания. Описанный тип формирования личности драматически ослабляет саму возможность складывания устойчивых психологических структур, то есть устойчивой системы ценностей и предпочтений, способствуя нестабильности не только личности и ее поведения, но и самого общества, состоящего из подобных пластичных, мозаичных и неустойчивых личностей.

Вероятно, в значительной степени в силу описанной трансформации личности и ослабления роли сознания для человека эпохи информационной эры характерно общее (и весьма сильно пугающее) торможение второй сигнальной системы в пользу усиления роли первой, свойственной животному миру и управляющей организмом не осмысленными логическими умозаключениями в процессе целеполагания, а простыми выбросами гормонов через железы внутренней секреции [3].

Однако принципиально важно, что искусственный, лишенный внутреннего единства, все более быстро и хаотически меняющийся и воздействующий на эмоции, а не на логику мир, в котором формировалась личность молодого человека после завершения индустриальной эпохи, при всех этих очевидных недостатках и даже пороках до формирования общества социальных платформ, в классическую информационную эпоху формировался самими людьми и потому нес на себе непосредственный отпечаток человеческого разума.

С начала эпохи социальных платформ, то есть уже с 2020 года, этот хаотичный и эмоционализированный мир во все большей степени формируется уже не человеческим (пусть сколь угодно порочным, извращенным и злонамеренным) разумом, но искусственным интеллектом. Безусловно, последний учится на опыте массовых человеческих действий, в том числе и диктуемых разумом, однако, опосредуя влияние отдельных разумов и «разбавляя» их широким опытом случайных и рефлекторных человеческих взаимодействий, искусственный разум неминуемо снижает как человечность, так и разумность мира, формируемого им и, в свою очередь, оказывающего все большее, вплоть до решающего, влияние на формирование молодежи.

При этом, усредняя влияние индивидуальных разумов на формирование молодых поколений, управляющие системы с искусственным интеллектом неминуемо тем самым и обедняют этот разумный вклад.

Поскольку непосредственная задача всякой управляющей системы в информационном пространстве заключается в первичном привлечении внимания и последующем закреплении управляемого, ее формирующее воздействие на молодую личность максимально комфортно и минимально травматично (просто для того, чтобы не отпугнуть ее как потребителя) и, соответственно, слабо, ориентировано на подпороговое, не сознаваемое и не ощущаемое человеком воздействие. Это еще одна причина его неспособности формировать мало-мальски устойчивую структуру личности, пластичность которой вплоть до мозаичности будет таким образом при сохранении данной системы лишь усиливаться.

В этих условиях вопрос о способности человека сохранить разум (то есть устойчивую способность к самостоятельному целеполаганию) становится без всякого преувеличения центральным, хотя и упорно игнорируемым пунктом глобальной повестки дня и превращается в реальную проблему существования и выживания, – как минимум, нынешней человеческой цивилизации, а возможно, и самого современного человека просто как биологического вида.

Формирование сознания индивида

в различных технологических укладах

Индустриальное общество

Информационное (1991-2019)

Общество социальных платформ (с 2020)

Основной источник материала, формирующего личность

Внешний, объективно существующий мир и другие люди

Другие люди

Системы управления с искусственным интеллектом

Основной тип информации, на основе которой формируется личность

Накопленный опыт

Фантазии человека

Моделирование компьютера

Основной тип восприятия формирующей личность информации

Логика

Эмоции

Основные инструменты формирования личности

Осмысление своего и чужого (через общение, книги и художественные произведения) опыта

Эмоциональное восприятие хаотично меняющегося потока разрозненных образов, транслируемых все более короткими музыкой и видеорядом

Основной принцип формирования личности

Усилие над собой

Расслабление

Основной формируемый тип личности

Ценностно ориентированный

Пластичный вплоть до мозаичности, все время меняемый все новыми эмоциями

Смерть логики и последствия этого

Компьютер как овеществленное выражение предельно формализованной логики, особенно по мере развития социальных сетей и проникновения их во все стороны нашей жизни в процессе формирования «Интернета всего», делает людей равными по доступу к ней. В силу объективной невозможности конкурировать за равно доступный всем ресурс (в третьей среде обитания человека – социальных сетях — доступ к компьютеру является аналогом доступа к воздуху в первой, природной среде обитания; конкуренция за доступ к чистому воздуху естественна, а к воздуху вообще возможна только крайне короткое время) люди и организации, которые традиционно конкурировали друг с другом именно на основе логических построений, лежащих в основе традиционного мышления, все в большей степени переносят конкуренцию между собой в непривычные нам, нетрадиционные формы внелогического мышления.

В результате конкуренция во все больше степени реализуется именно через эти, для массового мышления принципиально новые, формы — через интуицию и разного рода озарения (на административном воляпюке выспренно именуемом «форсайтами») либо через весьма оригинальные и сложные логические схемы, которые еще не успели закрепить в компьютерных алгоритмах.

Однако конкуренция на основе последних представляется не более чем обреченными на поражение «арьергардными боями» традиционной формальной логики и основанного на ней человеческого общества, так как с формированием искусственного интеллекта и по мере его развития компьютеру становятся доступны все более оригинальные логические схемы (которые, как минимум, существенно сложнее доступных восприятию подавляющего большинства людей).

В результате конкуренция между людьми и образуемыми ими организациями в основном (так как конкуренция между системами управления с использованием искусственного интеллекта разной мощности может вестись на основе логики, хотя и недолгое время, так как более мощный искусственный интеллект неизбежно обеспечит победу «своей» управляющей системе) переместилась в сферу внелогического мышления, — прежде всего, в сферу интуиции.

(Приоритет интуиции, то есть внелогического постижения истины, насколько можно судить в настоящее время, при помощи прямого «подключения» индивида к информационному полю, представляется очевидным в связи с очевидной бесплодностью при решении сложных практических задач всех других форм внелогического мышления, начиная с мистического.)

Между тем современная педагогика, несмотря на очевидность наблюдаемой уже как минимум на протяжении жизни целого поколения потребности, до сих пор не демонстрирует способности воспитывать в детях навыки интуитивного мышления, подобной в полной мере освоенного ею воспитания логического мышления.

Нет сомнения, что со временем массовая педагогика освоит достижения советской экспериментальной педагогики 60-х годов и сможет решить эту проблему, обеспечивая повсеместное развитие в детях творческого начала, базирующегося на интуицию. Однако для этого массовая педагогика как минимум должна прекратить свою системную деградацию, обусловленную в тактическом плане примитивизацией управляющими системами чрезмерно усложнившихся для их возможностей обществ [5], а в стратегическом – формированием структуры общества социальных платформ, нуждающегося лишь в крайне ограниченном круге специалистов, способных к критическому мышлению и даже к обучению как таковому [4].

Пока эти факторы деградации педагогики не изжиты (а они не будут изжиты, так как носят вполне объективный характер), неспособность массово и гарантированно воспитывать в детях все более остро необходимые им навыки интуитивного мышления обеспечивает не просто воспроизводство, но и непрерывное обострение кризиса всего социума, органически не способного обеспечить своим членам необходимую адаптацию в условиям их жизни.

Помимо этого, представляется принципиально важной столь же органическая неспособность современных систем управления управлять интуитивно мыслящими (то есть творческими) людьми. Это отнюдь не специфика информационной эпохи: она наблюдается во вполне очевидном и открытом виде самое позднее с конца 30-х годов (то есть с того самого момента, когда управляющие системы, столкнувшись с качественным усложнением инженерных и сугубо управленческих задач, да еще и на фоне резкого увеличения масштабов производства, ощутили категорическую потребность в создании значительных коллективов интуитивно мыслящих людей, — и, соответственно, в выработке надежных принципов и алгоритмов управления ими).

Массово доступного, технологичного и потому универсального способа решения этой проблемы с того времени так и не выработано, поэтому можно обоснованно предполагать, что она носит органический характер и присуща системам общественного управления как таковым.

Соответственно, в нынешних условиях это объективно обеспечивает практически неустранимый, неумолимо и стремительно нарастающий кризис управляемости буквально «в каждой точке» современного общества [3].

Естественной реакцией управляющих систем на видимую нерешаемость данной проблемы и становится, насколько можно судить в настоящее время, отстранение от реального участия в принятии решений не поддающейся управлению части общества, то есть прежде всего интуитивно мыслящих, творческих людей.

Но лишь «прежде всего» их! – потому что управлению в целом перестают поддаваться внелогически мыслящие люди, а в силу смерти логики по вполне объективным причинам, описанным выше, таковых (не продуктивно мыслящих на основе интуиции, а не способных к логике и потому в принципе не продуктивных людей) становится все больше, а среди молодежи они и вовсе образуют нарастающее большинство.

В результате они отодвигаются от принятия решений не только в силу неуправляемости и непредсказуемости, создающей неприемлемую угрозу для управляющих систем, но и в силу простой справедливости – непродуктивные люди, не способные вносить позитивный вклад в развитие общества, не должны иметь возможность влиять на его перспективы.

(Абсурдное сужение этого принципа либертарианцами до сугубо бюджетных аспектов не имеет оправдания, так как человек, не платящий налоги из-за бедности или неучастия в хозяйственной деятельности, вносит вклад в развитие общества «другими валютами» — воспитанием детей, поддержкой пожилых, поддержанием в социуме определенных настроений и хотя бы простым соблюдением общественного порядка; однако самоустраняющиеся из жизни общества представители поколения «ранимых эгоцентриков», не способных к систематическому труду в любой форме и сфере в том числе из-за атрофии воли, не имеют никакого права делать все общество заложником своей ничтожности.)

Вполне очевидно, что отстранение от участия в управлении, сколь угодно несовершенного и эпизодического, большинства соответствующего общества означает смерть демократии, столь же очевидную и открытую, как описанная выше смерть логики, — которая еще более усугубляет кризис управляемости современных обществ.

В этом отношении структура общества социальных платформ при всей своей пугающей элитарности, лишении каких бы то ни было реальных прав абсолютного большинства членов общества и, соответственно, неспособности к саморазвитию т обреченностью на гибель в силу утраты технологий жизнеобеспечения представляется объективно обусловленным и, более того, единственно возможным и категорически необходимым ответом не только на смену доминирующих технологий, но и на порождаемый этой сменой глубочайший социальный и управленческий кризис.

Нежизнеспособность же этой системы и ее априорная недолговечность качественно усиливает угрозу вероятного самоуничтожения человеческой цивилизации.

Самоликвидация рынка и потребителей

Поразительно, но в современных условиях отменяющая не только свободы и права личность, но даже и саму личность структура общества социальных платформ видится феноменом гуманизма, способствующим (пусть и неизбежно временно) спасению людей от уничтожения пока еще господствующими и все более людоедскими рыночными мотивациями.

В самом деле: нарастающая сверхпроизводительность информационных технологий привела к драматическому сокращению числа людей, необходимых для производства потребляемых человечеством материальных и нематериальных благ.

Пока главными субъектами мировой политики были государства, они сдерживали технологический прогресс, исходя из соображений поддержания социальной стабильности. Однако уничтожение Советского Союза, среди других катаклизмов, окончательно перевело государства в подчиненное сформировавшемуся на его руинах глобальному бизнесу (в том числе потому, что естественная монополия государства на содержание вооруженных сил на том историческом этапе утратила свой смысл вместе с исчезновением пусть даже фиктивной «советской военной угрозы»).

Поскольку глобальный бизнес (как и любой бизнес в целом) считает вопросы занятости и социальной стабильности не имеющими к себе отношения («для этого у нас есть региональные менеджеры… вы зовете их президентами и премьер-министрами»), сдерживать технологический прогресс стало незачем, — и численность лишних людей стала резко увеличиваться.

Специфически коммерческий взгляд на проблему, свойственный глобальному бизнесу, в полном соответствии с исторически буржуазным антифеодальным принципом «кто не работает, тот да не есть» требует привести уровень потребления людей в соответствие с объемом приносимой ими пользы.

При этом разрыв между производимым и потребляемым максимален отнюдь не у нищих Африки, Южной и Юго-Восточной Азии, с трудом выживающих менее чем на полтора доллара в день, а у респектабельного среднего класса относительно развитых стран.

Соответственно, он и идет «под нож» прежде всего, утилизируясь на первом этапе в социальном плане, при помощи драматической редукции потребления и массового обнищания. (Весьма существенно, что сентиментальные дискуссии о потенциальной возможности сохранения уровня его потребления и, соответственно, его сохранения как социального феномена были раз и навсегда прекращены уже обострением глобального финансового кризиса 2008-2009 годов; угроза богатствам западных элит просто не оставила места ни сантиментам, ни простому человеческому сочувствию.)

При этом сокращение спроса отнюдь не решает проблемы, так как совершенствование технологий продолжает сокращать численность людей, необходимых для производства, — а сжатие спроса, сдерживая рост производства при сохранении тенденции роста производительности труда, лишь усугубляет тенденцию уменьшения численности нужных и, соответственно, увеличения численности лишних людей.

Поэтому рыночная парадигма требует неуклонного сокращения численности людей: на первых этапах лишь тех, у кого потребляемое заметно превышает производимое, но в перспективе – всех людей как таковых без сколь-нибудь значимого по своим масштабам исключения.

Впрочем, это потенциальное людоедство быстро блокируется разрушением рыночных отношений как общественной доминанты. Ведь современный рынок ориентирован на спрос прежде всего среднего класса развитых стран; сжатие этого спроса в силу обнищания среднего класса разрушает рыночную организацию развитых (в первую очередь западных) обществ как таковую и превращает их в общества распределения, — и это следует признать наиболее гуманистичным из реалистичных вариантов решения проблемы лишних людей. А задачам распределения наиболее полно соответствует именно предельно централизованная структура обществ социальных платформ.

С другой стороны, западная демократия (какой бы формальной она ни была), как и рыночный спрос, опирается на средний класс и с его размыванием рушится, — правда, уже не в распределительную систему, а в информационную диктатуру.

Катализатором описанных переходов: экономического (от рыночной экономике в мир распределения), политического (от несовершенной демократии к информационной диктатуре) и интегрирующего их социально-технологического (из информационной эпохи в эру социальных платформ) – стало коронабесие, развернутое в 2020 году.

Именно оно стало непосредственным инструментом формирования общества социальных платформ — жесткой пирамиды власти, отказывающейся от рынка в пользу прямого, основанного на диктате распределения и от свободы индивида (которую он больше объективно не способен реализовывать в силу разрушения личности информационными технологиями) – в пользу погружения в индивидуальный кокон обеспечивающих его комфорт в основном позитивных эмоций.

Таким образом, пресловутый «электронный концлагерь», шокирующий традиционалистов, является (разумеется, лишь на первом этапе) формой защиты человека от его собственной стремительной трансформации, с точки зрения прошлого, связанного с технологическим прогрессом, являющейся прежде всего деградацией.

Понятно, что это паллиативный и неизбежно временный выход, так как деградация человека неминуемо (причем весьма быстро, и не только по историческим меркам) лишит человечество возможности даже поддерживать хотя бы этот «концлагерь».

Постановка задачи: сохранение разума личности

Сохранение технологического прогресса является условием сохранения человечества. Его сколь угодно значимая остановка неминуемо из временной станет окончательной, позволяющей массовую деградацию, которая через некоторое время просто не позволит сохранить даже самые необходимые системы жизнеобеспечения.

Между тем сегодняшняя перспектива именно такова, и в основе ее – деградация личности, кажущаяся в условиях развития систем управления с искусственным интеллектом объективно обусловленной.

Между тем эта деградация представляется неизбежной лишь в условиях доминирующей сегодня капиталистической, ориентированной на частную прибыль и в целом частное благо мотивации (другой массовой устойчивой мотивации современное вышедшее из обветшалого кошелька капитализма общество не знает и не может себе даже вообразить).

Выход заключается в восстановлении разрушаемой сегодня, насколько можно судить, информационными технологиями и созидаемым обществом социальных платформ самой личности человека. Это, в свою очередь, объективно требует восстановление его осмысленного, то есть направленного на достижение внешних по отношению к нему результатов, творческого начала путем формирования новой, не ориентированной на прибыль и в целом частное благо массовой и при этом устойчивой мотивации.

Принципиально важно, что базовая структура общества обозримого будущего – предельно централизованный мир социальных платформ — представляется объективно обусловленной доминирующими технологиями и потому в принципе не поддающейся сколь-нибудь значимой корректировке.

В то же время, насколько можно судить в настоящее время, при сохранении современных тенденций она обречена на уничтожение в силу деградации образующих ее технологий лишь в силу деградации личности как ключевого элемента общества.

Слабость, пластичность и мозаичность личности отнюдь не отменяют возможности ее творчества на благо общества (тем более, что в силу все более интуитивного характера это творчество требует все меньше волевых усилий, все более приближаясь к детской игре и становясь все более доступной и слабой личности).

Таким образом, формулой сохранения социальными платформами технологического развития и, соответственно, формулой самосохранения человечества, является способность социальных платформ организации творчества личности на общее благо.

В устроенном на основе этой способности жизнеспособном обществе слабая по своим морально-волевым качествам и даже, возможно, слабеющая личность, замкнутая в коконе комфорта, тем не менее успешно и с удовольствием, пусть даже за преимущественно эмоциональное и моральное вознаграждение, занимается творчеством, нужным всей платформе, а та организует и направляет это творчество.

Мы видели выше, что организовать такое творчество на частное благо, на благо самой личности в обществе социальных платформ объективно невозможно в силу его жесткости и централизации, раздавливающей частное благо как таковое; шанс имеет только творчество на общее благо, — а это требует коренного преобразования мотиваций не только самой личности (это более чем по силам современным технологиям социальной инженерии), но и прежде всего самого общества в целом.

Общество в целом должно наконец признать себя выше личности и перейти к развитию на основе прежде всего собственных общественных, а не частных интересов.

Такое признание и такой переход будут означать переход от капитализма (пусть даже уже умершего и существующего лишь в виде куколки для вылупляющейся из нее бабочки, — но сколько раз мы видели мертвых бабочек, убитых слишком жесткой куколкой!) к социализму: новому, продиктованному не самопожертвованием, но господствующими технологиями, — и потому несравнимо более жизнеспособному, чем прежний.

Как совершенно справедливо указывал В.И.Ленин еще в 1917 году, по сути просто описывая происходящее вокруг, коренное отличие социализма от капитализма заключается отнюдь не в форме собственности, так как ради выживания и сохранения своей власти буржуазия поразительно (для стороннего наблюдателя) легко идет на национализацию крупной собственности, ограничивая таким образом саморазрушающий эгоизм ее владельцев, становящийся в определенных исторических обстоятельствах угрозой ее фундаментальным классовым интересам.

Социализм, — учил Ленин в далеком 1917году, — отличается от капитализма прежде всего направленностью власти, ее мотивацией: стремится ли она к общему, народному или к частному, исключительно собственническому благу.

Общество социальных платформ создает ситуацию, когда указанная смена мотивации власти от частного блага к общему становится условием выживания всего человечества.

И, поскольку социальных платформ, тренирующих каждая свой искусственный интеллект, в распадающемся на макрорегионы мире будет несколько (как минимум, в США, Китае и Индии, — и, если мы справимся со своей исторической задачей, и в России, а возможно, и в Англии, уже пытающейся паразитировать не только на исламском, но и на западном мире), как минимум одна из них (хотя скорее всего, просто все – в силу технологической обусловленности описываемых процессов) сможет осуществить указанный переход, — и стать будущим для всего человечества.

Однако осознание объективной обусловленности того или иного процесса, сколь угодно позитивного, не только не снимает с повестки дня вопрос о практической реализации этой закономерности, но и, напротив, предельно обостряет его. Ведь без механизма практической реализации никакая объективная закономерность не воплотится в жизнь и вполне может, несмотря на весь свой объективный характер, так и кануть в Лету, не реализовавшись (или реализовавшись в предельно извращенной форме): объективность отнюдь не означает предопределенности.

Под воздействием же чего произойдет описанный выше процесс перехода от примата частных ценностей к примату общественных? Какому из развивающихся сейчас процессов следует помогать на практике, чтобы через восстановление творческой активности человека, направленной на общее благо, вырвать его из индивидуалистического, а значит, животного состояния, в которое погружает его капитализм социальных платформ (цифровых экосистем), обеспечивая общую деградацию и почти обеспечивая таким образом самоубийство?

Парадоксально, но катализатор, включающий механизм предпочтения общественных интересов частным, всегда один: это чудовищные бедствия, пробуждающие инстинкт коллективного самосохранения. Этот катализатор предельно жестко разделяет любое общество на выбирающих личное благо и потому погибающих в разбегании в социальную пыль, — и выбирающих благо общее и потому в целом выживающих и продлевающих себя в будущее (ибо спастись в условиях социальных катастроф можно только сообща, только в коллективе).

Именно этот катализатор неосознанно, решая узкие задачи сохранения своей власти, активировали на полную мощность с переходом в новую эпоху наиболее прогрессивные (при всей своей чудовищной аморальности и ясно осознаваемом желании социального регресса) представители глобального управляющего класса. (Непосредственными инструментами данной активации стали сначала коронабесие, а затем и предельное обострение украинской катастрофы, которым англосаксонский мир пытался ликвидировать в качестве значимых глобальных субъектов Россию и континентальную Европу, а последняя – первую.)

На личностном уровне механизмом включения указанного катализатора является, с одной стороны, разрушение «зоны комфорта» (и энергия, развиваемая личностью для возвращения в нее, тем выше, чем менее достижимой является эта задача [1]), а с другой – наличие структурированного и осознаваемого внешнего конфликта с другими, заведомо несовместимыми с личностью общественными системами. Такой конфликт вынуждает личность консолидироваться с другими, даже чуждыми ей, в рамках «своего» общества и тем самым строить это общество. Осознаваемость же внешнего конфликта неминуемо включает интеллект личности, каким бы слабым он ни был, и вынуждает тренировать его, поддерживая тем самым разумность.

Результатом стимулирования индивидуальных инициатив, направляемых (при поддержке социальной платформы, но непосредственно самими личностями) на общее благо станет формирование принципиально новой формы социализма, которую можно назвать технологической.

Если прошлая, советская попытка потерпела поражение, так как опиралась на недостаточно развитые производительные силы всего человечества (и в этом Плеханов, Каутский и прочие оппортунисты более чем столетней давности с исторической точки зрения оказались в конечном итоге правы), то теперь она непосредственно вырастает из современных технологий.

Более того: она под страхом гибели принуждает наполнить их качественно новым, противоестественным для капитализма, но естественным для человека гуманистическим содержанием.

Победа отнюдь не предопределена (точно так же, как не были предопределены перерождение и гибель советского социализма) – умирающий глобальный спекулятивный финансовый капитал, опираясь на своих пособников – одичалых строителей «блатного феодализма» в России – еще вполне силен и потому способен уволочь с собой на тот свет всю нынешнюю, весьма наглядно деградирующую человеческую цивилизацию.

Поэтому вопрос о выживании России и, соответственно, всего современного человечества, без всякого сомнения, остается открытым.

Но технологические предпосылки для нормализации человеческой жизни создаются на наших глазах – и во многом с нашим непосредственным (хотя, как это обычно бывает, и с неосознанным) участием.

Освобождение от механизма самоуничтожения

социализма — бюрократии

Стремление человека к свободе и самореализации объективно требует создания для этого необходимых условий, для чего нужно масштабное перераспределение общественных ресурсов, причем не только от богатых к бедным, но и от людей трудоспособных к не- или менее трудоспособным — инвалидам, пожилым и молодым. Главное же, что частные ресурсы членов общества должны тратиться на достижение общественных целей, в первую очередь на обеспечение технологического прогресса и на создание разного рода инфраструктур.

Ведь свобода — это прежде всего именно избыточность инфраструктуры.

Объективная необходимость значительного перераспределения требует осуществляющей его масштабной бюрократии, являющейся ахиллесовой пятой социализма индустриальной эпохи. По объективным причинам, в силу своей колоссальной численности, иерархической структуры и дисциплинированности такая бюрократия неминуемо начинает осознавать себя в качестве класса (причем правящего) и, захватывая власть, разрушать социализм как стремящуюся к свободе и справедливости общественную систему и само общество.

Социализм уничтожается распределительной бюрократией, созданной им для своей собственной самореализации, но воспринимающей его непримиримо враждебная ей политическая и идеологическая система.

Это выглядит парадоксом лишь со стороны: созданная для распределения общественных ресурсов бюрократия уже в третьем (а порой и во втором) поколении привыкает считать эти ресурсы своими и начинает воспринимать свою общественную функцию как неоправданное расточительство, как лишение себя того, что могло бы быть ее собственностью. Стремление оформившейся в правящий класс бюрократии («партхозноменклатуры») [2], необходимой для распределения общественных ресурсов, к владению тем, что она распределяет, то есть не просто к использованию общественных ресурсов в личных целях, но и в прямом захвате их с передачей по наследству, явилось непосредственной причиной гибели социализма.

Не менее важно, что распределяющая бюрократия расточительна и не склонна к экономии в силу самой природы выполняемых ею общественных функций. Распределяя общественное, она неминуемо распределяет его как чужое и не стремится потому к его сбережению. Более того: эта особенность становится органически присущей ей и переносится ею затем и на собственное имущество: в момент и после уничтожения ею социализма она расточает украденное ею для себя у общества почти точно так же, как до того расточала общественное.

Поэтому социализм оказывается расточительным обществом, — и приходящий ему на смену «дикий капитализм» распределяющей бюрократии не становится производительным и остается расточающим не только по внешним причинам, связанным с глобальной конкуренцией и неминуемо компрадорским характером этой бюрократии, но и в силу своего собственного генезиса.

Социализм индустриальной эпохи обречен на поражение в глобальной конкуренции в силу своей расточительности, — и она остается одним из факторов неконкурентоспособности возникающей на его руинах в форме грабительской квазигосударственности экономической колонии.

Но значимость распределяющей бюрократии, обрекающей такой социализм на фундаментальную неконкурентоспособность и в конечном счете на гибель, обусловлена спецификой индустриальных технологий (при которых, в частности, экономический эффект от сбережения ресурсов, ориентация на которых свойственна индустриальному социализму в его прогрессивной фазе, всегда в общем случае ниже эффекта от их инвестирования, свойственного капитализма [3]).

Социализм, порожденный на заре индустриальной эпохи коллективной волей восставших против несправедливости людей, опередил возможности своего технологического базиса и был вдавлен последним во всевластие распределяющей бюрократии, обусловившей авторитаризм и подавление инициативы, которое обернулось в том числе и фатальным подавлением технологического прогресса.

Современные информационные технологии, ужесточая конкуренцию по сравнению с индустриальными, порождают несправедливость и, соответственно, возможность протеста против нее в еще большем масштабе.

В то же время они кардинально упрощают не только учет и контроль, исключительную важность которых для социализма (как для всякой распределяющей системы) подчеркивал еще Ленин, но и демократические процедуры, которые благодаря им могут стать не только постоянными и всеобъемлющими, но и исключительно дешевыми, почти бесплатными для общест

Чего мы не знаем

1
Не только мировая экономика, но и все современное человечество находится в состоянии глубочайшего кризиса: перехода в некое качественно новое состояние.
Хочется верить, что оно будет равновесным и относительно стабильным, но опыт последней четверти века заставляет заподозрить коренное изменение самого понятия «стабильность», сводящееся на практике лишь к постоянству все более разнообразных изменений.
Самый очевидный, самый наглядный (но отнюдь не единственный и вовсе не обязательно главный) фактор, преобразующий нашу жизнь, — смена технологического базиса: переход от индустриальных технологий к постиндустриальным (на первом этапе информационным, а затем, возможно, биологическим). При этом, помимо широко популяризуемых и ставших благодаря этому уже традиционными новых технологий (сланцевые и 3D-печать), в соответствии с прогнозами ИПРОГа еще конца 90-х годов бурно развиваются принципиально отличающиеся от обычных технологий классы метатехнологий (использование которых лишает возможности конкурировать с их разработчиком) и технологий high-hume (направленных на изменение человека), социальное воздействие которых, по меньшей мере, нетривиально.
В результате драматически меняются даже те параметры общества и действующей в нем личности, которые многие исследователи привыкли считать объективно обусловленными константами.
Меняется не только характер действия и соотношение значимости различных факторов – меняются сами эти факторы (на всех уровнях, от семьи до надгосударственной конкуренции), во многом трансформируется и облик человечества.
Несмотря на высочайшую степень неопределенности, многие параметры нашего будущего представляются понятными и заслуживают скорейшего объединения в единую систему. Эта грандиозная задача – главное, что предстоит сделать общественным наукам в ближайшие годы. Но, чтобы приступить к этой волнующей работе, представляется необходимым определить и хотя бы бегло описать наиболее важные, «узловые» зоны неопределенности и сформулировать вопросы, ответы на которых будут иметь наибольшее как теоретическое (для познания наиболее вероятного будущего), так и практическое (для подготовки к нему) значение.
Постановка этих вопросов автоматически становится и планом наиболее перспективных исследований в сфере общественных наук, — по крайней мере, на их первом, начинающемся в настоящее время этапе.

Распад мира: каким он будет?
В настоящее время среди обдумывающих тему глобального кризиса, несмотря на невообразимую пестроту взглядов и подходов, практически сложился консенсус по поводу того, что экономический кризис вызван загниванием глобальных монополий.
Это загнивание проявляется и в долговом кризисе, и в инфантилизме (порой далеко за гранью идиотизма) государственного и официального корпоративного управления, и в надувании разнообразных спекулятивных пузырей.
Сходятся аналитики и в том, что загнивание глобальных монополий, сделав главной ценностью спрос как таковой, приведет к дальнейшему росту протекционизма (идущему по меньшей мере с конца 2008 года) – вплоть до разделения мира на макрорегионы, то есть валютные и таможенные зоны, которые вступят друг с другом в непримиримую и хаотическую конкуренцию по образцу межвоенного периода.
Однако ряд принципиальных вопросов пока остается без ответа.
Прежде всего, каков наиболее вероятный сценарий срыва человечества в депрессию и распада единых глобальных рынков на макрорегионы? Предполагается, что толчок этому даст замедление развития Китая (а возможно, и его частичная деиндустриализация в случае бурного развития 3D-печати), однако понимание непосредственной причины этого качественного перехода и его протекания пока блистательно отсутствует.
Естественно, ключевым вопросом является то, удастся ли разделить глобальный рынок (и, вероятно, списать огромную массу безнадежных долгов) без разжигания новой чудовищной мировой войны с десятками, а то и сотнями миллионов жертв и реальной перспективой применения ядерного оружия.
Без ставших привычными после уничтожения Советского Союза эскалации локальных войн и так называемых «конфликтов малой интенсивности», похоже, обойтись не удастся, — но на фоне перспективы новой мировой войны они представляются классическим «меньшим злом». Тем не менее вопрос об их динамике, характере и жертвах, не говоря о наиболее важном с практической точки зрения вопросе о границах их распространения, также не имеет не то что правдоподобных ответов, но даже внятной постановки.
Неясно и то, каковы будут масштабы и глубина распада глобальных рынков. Понятно, что рынки мобильной связи и Интернет-услуг, скорее всего, останутся глобальными, как и криминальные рынки, включая рынки нелегальных финансовых услуг, часть из которых, подобно криптовалютам, будут обслуживать нужды глобального управляющего класса.
Вполне понятным представляется и уже фактически произошедшее разделение мира на зоны доллара, юаня и евро (ведущиеся с 2006 года разговоры о необходимости создания «зоны рубля», к сожалению, до сих пор остаются не более чем бесплодной болтовней). Однако как будут разделяться остальные рынки и будут ли существовать серьезные барьеры для движения рабочей силы, капиталов и даже товаров внутри тех же самых валютных зон, пока еще совершенно не ясно.
Нельзя исключить и того, что ликвидация в результате глобальной экономической катастрофы финансовой спекулятивной надстройки (по крайней мере, в ее нынешнем, абсурдно раздутом виде) приведет к восстановлению в той или иной форме золотого стандарта: обеспечиваемая им защита от чрезмерных спекуляций покажется измученному человечеству более привлекательной, чем ограничиваемые им возможности быстрого наращивания деловой активности.
Крайне важным представляется и вопрос о географическом распределении, локализации глобального ущерба от срыва в депрессию.
Теоретически в наибольшей степени должно пострадать население развитых стран: чем выше комфорт, тем болезненней переход в бараки и землянки, да и разрыв между доходами и потреблением, пока компенсируемый наращиванием разнообразных долгов, у них максимален.
Однако в практической конкуренции эффективность и развитость проявляются прежде всего в умении переложить свои проблемы на чужие плечи, заставить расплачиваться за свои грехи (начиная с переедания) более слабые общества.
Мы вот уже полтора десятилетия наблюдаем, как благодаря филигранному управленческому мастерству и незамутненному стратегическому видению развитые страны (в первую очередь, разумеется, США) успешно избегают кажущегося неизбежным срыва в глобальную депрессию за счет дестабилизации и погружения в кровавый хаос все новых и новых, еще недавно вполне благополучных, стран и даже целых регионов.
Весьма вероятно, что и в условиях срыва в глобальную депрессию (которого можно избегать долго, но отнюдь не бесконечно) развитые общества сумеют вновь, как это не раз бывало в прошлые кризисы, переложить значительную часть своих потерь на остальной мир. В этом случае их некоторое обеднение (с сохранением основ социальной структуры и управляемости, что представляется важнейшей ценностью будущего) будет сопровождаться не просто погружением в нищету, но и разрушением значительной части неразвитых экономик, их погружением в хаос и дегуманизацией, расчеловечиванием соответствующих обществ.

Технологический шок: глубина и разнообразие
Самым важным парадоксом информационных технологий представляется то, что мир становится менее познаваемым, — прежде всего из-за нарастания обратных связей, заслоняющих собой предмет рассмотрения, а также превращения в основное занятие человечества изменения не окружающего мира, а собственного сознания.
Снижение познаваемости мира является ключевым выражением архаизации человечества, грозным признаком завершения линейного участка спирали общественного прогресса: технологический прогресс еще продолжается, но уже ведет к регрессу, а не прогрессу в социальной сфере – с соответствующим разрушением всей привычной нам прогрессистской в своей основе системы мировоззрения.
К чему мы придем, какие социальные рефлексы пробудим изменением нашего развития, длительным исчезновением привычных перспектив «светлого будущего», искривлением привычного линейного исторического времени, а то и полным сворачиванием его в диалектическую спираль, раньше применявшуюся только к «проклятому и навсегда изжитому» прошлому, — непонятно.
Понятно иное: снижение познаваемости мира (равно как и изменение предмета труда человечества, уже не требующее максимума знаний о максимуме явлений) снижает и социальную значимость знания, и потребность в нем. Отсюда катастрофическое вырождение науки в поддержание престижного для общества социального уклада, а образование – в средневековый инструмент социального контроля.
В этой ситуации остается пугающе открытым вопрос даже не только о приращении новых, сколько о сохранении уже добытых человечеством знаний. Ведь в силу самой его природы тайное знание неминуемо умирает, вырождаясь из поиска истины в ритуалы и суеверия, — и узкие научные школы и обособленные учебные заведения, сохраняемые глобальной элитой в надежде на воспроизводство своего могущества, в силу самой своей изолированности обречены на гибель и вырождение.
Наглядным проявлением этого является отчаянная нехватка квалифицированных инженеров, переживаемая даже самыми развитыми странами, включая Германию и США.
Для мира это означает вполне реальную угрозу технологической деградации и масштабных катастроф, способных (в случае утраты части технологий жизнеобеспечения) привести к заметному сокращению численности человечества.
Еще более существенную угрозу техногенных катастроф создаст и представляющееся сейчас неизбежным разделение глобального рынка на макрорегионы. Скорее всего, многие ключевые рынки сузятся при этом до размеров, не позволяющих поддерживать многие из существующих сегодня и привычных нам технологий, в том числе, возможно, и технологий жизнеобеспечения.
Например, многие постоянно обновляющиеся (в силу «привыкания» к ним болезнетворных вирусов и бактерий) современные антибиотики исключительно дороги, — и требуют для своего производства масштабных рынков. Сокращение последних может сделать соответствующие производства и, главное, исследования нерентабельными, в результате чего создание новых антибиотиков остановится (возможно, старые будут выпускаться под новыми наименованиями, но эта иллюзия подействует лишь на потребителей, а не на возбудителей болезней), и человечество начнет страдать многими недугами, на которые оно привыкло не обращать внимание и которые легко могут стать смертельными.
Понятно, что злоупотребление монопольным положением, естественное для глобальных фармацевтических гигантов, существенно осложнит и усугубит ситуацию, — равно как и сознательные действия глобальных монополий, являющихся частью глобального управляющего класса, по закреплению своего господства не только финансовыми, информационными и политическими методами, но и прямой угрозой прекращения поставок жизненно важных технологий и их продукции.
Помимо лекарств, «зоной риска» является продовольствие, критически значимая для мира часть которого уже сейчас производится на основе генно-модифицированных организмов (и не дает потомства, что обеспечивает полную зависимость от производителя, а также требует специальных средств ухода, выпускаемых также только производителем). Существенно, что и «обычные» семена в силу используемых технологий селекционной работы быстро вырождаются и требуют постоянного скрещивания со своими дикими предшественниками, — коллекции семян которых в мире ограничены. То, что крупнейшая коллекция создана под покровительством Гейтса на Шпицбергене, позволяет предположить внимание глобального управляющего класса к этой теме и готовность его к активным действиям (вплоть до диверсионного уничтожения альтернативных коллекций диких семян для закрепления своей монополии).
Сокращение размеров рынков в сочетании с активной разрушительной деятельностью глобальных монополий, направленной на демонстративное уничтожение «непослушных» потребителей, создает колоссальные технологические риски.
Весьма вероятно, что часть макрорегионов будет разрушена из-за краха технологий жизнеобеспечения; с другой стороны, часть глобальных монополий сохранит контроль за несколькими макрорегионами. Вместе с тем вероятно бурное распространение дешевых, простых и общедоступных технологий, длительное время блокируемое глобальным бизнесом и государственными бюрократиями. В силу своей сверхпроизводительности эти технологии получили название «закрывающих», так как их применение приведет к закрытию колоссального числа рабочих мест на традиционных предприятиях и к краху монополий, в том числе и глобальных.
Понятно, что не все сложные технологии могут быть заменены «закрывающими», и у не у всех макрорегионов получится это сделать; другим важным способом сохранения технологий жизнеобеспечения станет отказ от рыночных отношений и переход на распределительные принципы их использования внутри макрорегиона.
Излишне говорить, что сегодня остается совершенно не ясным ни то, какие макрорегионы и в какой степени пострадают от сжатия рынков и диктата монополий, ни то, как они будут комбинировать возможные реакции, ни то, каковы вообще будут их очертания. Не стоит забывать, что разные глобальные рынки будут распадаться по-разному, и некоторые формально (а возможно, и на самом деле) существующие государства своими разными рынками продукции и технологий, вполне возможно, будут входить в разные макрорегионы.

Диалектика технологий
Одной из наиболее интересных проблем современности представляется будущее технологического развития.
Примерно на рубеже 60-х и 70-х годов человечество перенесло центр тяжести своих интеллектуальных усилий и финансовых вложений в науку с технологий изменения окружающего мира на технологии управления собой (прошлый раз такое было в конце XIX века, однако высшие достижения психологии, насколько можно судить, были взяты в 30-е годы ХХ века под контроль различными авторитарными режимами или, в формально демократических странах, авторитарными группами и, выродившись в «тайное знание», погибли или законсервировались). Непосредственным выражением этого были, правда, уже не психология и евгеника, а разработка компьютерных технологий и технологий управления поведением (через управление в процессе работы и развлечений, а также маркетинг).
К настоящему времени выдающиеся технологические наработки, поражающие воображение, проявляются лишь в этой последней сфере, — однако и здесь они являются результатом коммерционализации открытых во время «холодной войны» технологических принципов.
Открытие же самих этих принципов, насколько можно судить, практически прекратилось.
Главная причина – нерыночный характер прорывных исследований: высочайшая неопределенность результата позволяет инвестировать в них лишь под угрозой физического уничтожения; завершение «холодной войны», ликвидировав эту угрозу, лишило эту нерыночную деятельность единственного стимула.
Не менее важно и распространение демократии: люди склонны отказываться от неопределенного, даже сколько угодно светлого будущего в пользу текущего потребления. Влияя на принятие решений, они не позволяют финансировать исследования с неопределенным результатом.
Наконец, глобальные монополии сознают, что технологический прогресс является прямой угрозой их власти и благополучию, и тормозят его, в частности, при помощи института защиты прав интеллектуальной собственности.
В результате технологический прогресс очевидным образом тормозится, а с учетом фактической ликвидации массовых науки и образования может и вовсе смениться технологической деградацией.
Однако этот апокалиптический вывод не подтверждается фактом распространения заметного числа новых технологий, уже преобразующих мир. После долгого перерыва они распространились далеко за пределы компьютерной и информационной сферы.
Прежде всего, мы видим интеграцию компьютерных технологий с индустриальными, качественно повышающую эффективность последних. Мало кто заметил, что первым результатом этого процесса стала мобильная связь во всей своей комфортной многообразности, но сейчас уже и второе проявление технологий этого класса – добыча газа и нефти из сланцев – наглядным образом преобразует как геоэкономику, так и геополитику.
Генетическая модификация растений стала нормой, позволяющей выращивать их сорта с заранее заданными свойствами, — подобно производству композитов «под имеющуюся потребность».
Важным направлением развития технологий является переход от механической обработки материала к воздействию на него полями (прежде всего электрмагнитными) и к формированию его, проявлением чего стала 3D-печать. Ее удешевление кардинально изменит всю сферу производства, нашу повседневную жизнь, а главное – мировое разделение труда: возможно, именно она приведет (наряду с распространением промышленных роботов) к частичной деиндустриализации Китая и станет фактором, который столкнет мир в глобальную депрессию.
Характерно, что технологии 3D-печати изобретены достаточно давно, и их нынешнее распространение связано всего лишь с истечением срока патентной защиты. Не вызывает сомнений, что в отсутствие потребности в сильном росте производительности труда эта защита, скорее всего, была бы продлена, и технологии не начали бы распространяться и совершенствоваться.
Возникает ощущение, что мы присутствуем при качественном ослаблении глобального монополизма как мотива поведения (отнюдь не обязательно как самих глобальных монополий: они могут начать переходить к некое иное, нерыночное качество или надеяться научиться укреплять свой монополизм и в условиях развития технологий) и при досрочном, до распада глобального рынка на макрорегионы, выходе «закрывающих» технологий на авансцену мирового развития.
Однако нельзя исключить и принципиально иной оценки: наблюдается всего лишь «дальнее эхо» коммерционализации новых технологических принципов, открытых во время «холодной войны», которое вот-вот затихнет и, растревожив рынки и не найдя адекватных специалистов для своего развития, сойдет на нет.
Ответ на вопрос о том, какая из этих гипотез правильна, станет ответом и о вопросе о всем будущем мировой цивилизации, — но пока еще этот ответ остается неизвестен, причем в основном из-за того, что мы, как отмечал еще Пушкин, «ленивы и нелюбопытны».
Вместе с тем в настоящее время мы наблюдаем поразительное сочетание одновременного бурного совершенствования и угрожающей деградации технологий, — и эта диалектика пока не поддается осознанию в рамках единой теории, потребность в которой, соответственно, нарастает с каждым днем.

Падение социальной ценности знания: где граница?
Под воздействием бурно развивающихся технологий достаточно быстро меняется сам характер человеческого мышления.
Прежде всего, компьютеры, делая равно доступными для всех формальную логику, выталкивают человечество в пространство внелогического — творческого и мистического — мышления. Учитывая принципиальные трудности в управлении творческими людьми (так как «коллективы единомышленников» как наиболее эффективная и потому успешная форма организации людей стремительно вырождаются в «стаи криэйторов»), так и не решенные с середины прошлого века, уже одно это может привести к полной дезорганизации текущей деятельности человечества.
Способность к творчеству, стремительно становясь главным условием конкурентоспособности личности и коллектива, предъявляет качественно новые требования к педагогике: она умеет воспитывать логические, но не творческие способности (за исключением отдельных достижений «экспериментальной» советской педагогики), — и, с учетом своей деградации, вряд ли сможет быстро научиться делать это.
В результате межличностная конкуренция станет более биологизированной, более связанной с врожденными свойствами личности и менее социальной, чем сейчас, — и разные культуры, огородившие вокруг себя разные макрорегионы, будут давать на этот вызов разные ответы, по-разному определяющие их судьбу.
Понятно, что чем демократичней (не формально, а реально) та или иная культура, чем доступней в ней «социальные лифты», тем более конкурентоспособной она будет в новой ситуации. Однако новые требования противоестественны для любой элиты, в том числе формально демократической, так как требуют от нее принесения в жертву интересов своих недостаточно талантливых детей в пользу выскочек из «простонародья». Либеральная реформа образования (пресловутый Болонский процесс), разрушая саму возможность создания «социальных лифтов», действенно пресекает такую перспективу, — кардинально повышая шансы в глобальной конкуренции того макрорегиона, который сумеет восстановить у себя классическое комплексное (а то и стимулирующее творчество) образование.
Принципиально важно, что снижение значимости логического мышления в пользу внелогического, базирующегося на образах (это касается и творческого, и мистического его типов) создает ряд уже вполне ощутимых проблем, которые в силу своей парадоксальности для нашего в основном пока еще по-прежнему логического сознания сознаются не как базовые закономерности, а как случайные досадные флуктуации, — и потому, соответственно, не анализируются должным образом.
Прежде всего, закономерными, а отнюдь не случайными, являются нарастающие проблемы в коммуникации даже в единой культурной среде. Ведь внелогическое мышление не имеет того единого языка для взаимодействия разных типов сознания, которое дает логика: оно оперирует образами, а образы у каждого свои.
Это нарушение настолько привычной для нас, что мы осознаем ее как нечто отличное от самих себя, коммуникативной среды особенно значимо с учетом того исключительного значения, которое играет язык для формирования и развития личности, а единый общественный язык – для ее социализации. По сути дела, исчезновение единого универсального языка может привести и к распаду основанной на нем второй сигнальной системы, что может иметь весьма глубокие последствия для облика и даже самого существования человечества как такового.
Пока же мы наблюдаем намного более поверхностные изменения: широкое распространение такой формы самоорганизации общества, как секты (объединяющие людей на основе некритичного восприятия той или иной личности, явления или поведенческой практики, включая сексуальные и финансовые), а также рост значения эмоций в противовес интересам даже в осмысленной части поведения людей.
Сенсорное голодание, еще недавно бывшее специфической болезнью начальников и заключенных, стало нормой жизни для относительно развитой части человечества, — и мы наблюдаем, как эта часть все чаще жертвует ради эмоций, в том числе и осмысленно, своими интересами, даже казавшимися ранее неотъемлемыми.
Данные поведенческие и вызывающие их глубинные изменения кардинальным образом меняют требования к управляющим системам, и без того находящимся в полном смятении и резко понизившим эффективность своей даже текущей, рутинной деятельности.
Прежде всего, резкий рост объема информации совершенно очевидным образом превысил их обрабатывающие и аналитические возможности, да и возможности прямого восприятия тоже.
Как и в прошлый информационный взрыв (связанный с распространением книгопечатания), управляющие системы демонстрируют свою полную беспомощность перед экспоненциальным ростом людей, задумывающихся об абстрактных (то есть не связанных с их текущим выживанием) проблемах, приходящих в ходе этих размышлений (в силу отсутствия у них должной подготовки) к ошибочным выводам, которые тем не менее становятся частью их личностей, и начинающих энергично, а часто и самоотверженно действовать на основе этих выводов.
Прошлый раз (в результате изобретения книгопечатания) это кончилось Реформацией и чудовищными религиозными войнами; нынешние последствия остаются неопределенными, но вряд ли будут менее масштабными и разрушитеьными.

Социальные сети: несущая структура ноосферы?
Весьма драматическим представляется изменение типа личности в результате систематического взаимодействия с компьютером в детстве, на этапе ее формирования.
Многократно замечено, что психология профессионалов-компьютерщиков – системных администраторов, программистов и так далее, — отличается от психологии обычных людей до такой степени, что существенно затрудняет общение даже тогда, когда оно является жизненно необходимым для обеих сторон (например, на работе). А ведь детство большинства профессионалов проходило в еще докомпьютерную эпоху, и наблюдаемые отклонения являются приобретенными в ходе лишь профессионального, но никак не личностного становления!
Психологи и педагоги, анализируя личности подростков, сформировавшиеся под влиянием компьютерных технологий и социальных сетей, отмечают прежде всего их высокую пластичность, отсутствие в них устойчивых структур, формируемых лишь самостоятельными усилиями и глубоким самостоятельным «проживанием» событий собственной жизни.
Возможность получать требуемые эмоции в готовом виде не только не развивает способность к сопереживанию и ведет к формированию «социальных аутистов», личностей с ослабленными обратными связями. Отсутствие необходимости в собственных усилиях для получения эмоций лишает личность истории ее собственного роста как ее неотъемлемой части, атрофирует волевые качества (часто при наличии упрямства и энергетики) и всю сферу, связанную с самосознанием.
«Новые люди» могут быть целеустремленными, энергичными и настойчивыми, однако они ставят перед собой цели случайными образом, под хаотичным влиянием внешней среды.
С учетом того, что главным критерием разума как такового является именно способность к сознательному целеполаганию, в стратегической перспективе вырисовывается вопрос о самом сохранении разумности человека в ее классической, привычной для нас интерпретации.
Определенные движения к отказу от нее проявляются, кстати, и в сфере научной деятельности. Так, в прошлом десятилетии широкую популярность в науке приобрел метод «форсайта», то есть озарений, основанный на принципиальном отказе от выведения и анализа причинно-следственных связей в пользу фантазий, возводимых в перл творения. Являясь логической попыткой оформления и обоснования, а на самом деле простой имитации принципиально внелогических форм мышления, методология «форсайта» обычно использовалась в корыстных целях – для продвижения интеллектуально сомнительных, но политически выгодных гипотез. Тем не менее само ее появление является внятным признаком последовательного отказа от логического мышления даже в научной сфере, выражающим если не осознание, то, во всяком случае, ощущение снижения значимости логического мышления.
Характерным в этом плане является и теория «черного лебедя» Талеба, получившая колоссальную популярность и сводящаяся к возведению собственной неспособности осознать происходящее в перл творения и в признак приобщенности к высшему знанию. То, что еще недавно воспринималось как мобилизующий сигнал крайнего неблагополучия, грозящий опасностями и требующий напрячь интеллектуальные способности для решения новой задачи, теперь – вероятно, не только от лени, но и от отчаяния — трактуется как всеобъемлющая и все объясняющая научная гипотеза!
Весьма существенным в этом плане представляются и наиболее перспективные сегодня технологии обработки огромных массивов информации, – big data, — позволяющая находить качественно новые закономерности. Принципиально важным элементом этой качественно новой технологии научной и в целом интеллектуальной деятельности служит принципиальный же отказ от осмысления полученных результатов и поиска их причин.
Открыто и с восторгом неофитов постулируется идея не только непостижимости ряда результатов на данном этапе развития (что, строго говоря, представляется нормальным), но и полной ненужности этого постижения! Отказ от качественного осмысления полученного количественной обработкой данных результата оказывается не просто новым стандартом (мало ли что взбредет в головы жертв деградирующей системы образования), но и действительно успешной технологией повышения эффективности интеллектуального труда.
Конечно, концентрация на результате при игнорировании его фундаментальных причин является неизбежной для любой прикладной науки (кичащимся достижениям фундаментальной науки нелишне вспомнить, что она до сих пор не смогла объяснить, например, причины появления электрического тока) и действительно временно повышает ее эффективность, — в этом ничего нового нет.
Новое заключается в принципиальном отказе даже от попыток фундаментального осмысления получаемых результатов, в утрате интереса к устройству мира, в не то что неспособности, а в утрате понимания смысла объяснения получаемых результатов.
Это производит впечатление нового этапа развития человека, связанного с отчетливой деградацией отдельно взятой личности.
В связи с этим не стоит забывать о том, что роботы в принципе могут быть не только компьютерными, промышленными или домашними, являющимися программами или вещами, но и социальными, включающими в свой состав человеческие личности, отнюдь не обязательно сознающие (а скорее всего, как правило, не сознающие) свою роль.
Инфантилизм и упрощение личности (давно замеченные и описанные, например, в США), превращение ее в, по сути дела, «частичную личность» по аналогии с «частичным работником» эпохи конвейера могут быть еще и признаками включения ее в некоторый надличностный контур, который мы не можем увидеть в силу ограниченности возможностей индивидуального восприятия и наличие которого можем лишь описывать по некоторым косвенным признакам.
В этом отношении, возможно, провиденная Вернадским ноосфера (или являющееся ее частью коллективное сознание) уже наступила, — и человеческая личность, пытавшаяся осознать себя в качестве венца творения, ужалась до ее простой функциональной клеточки.

Мир без среднего класса: под «железной пятой»?
На фоне этих фундаментальных пугающих проблем вопрос о судьбе среднего класса может показаться эгоистически мелким, а с другой стороны – вполне очевидным.
В самом деле: производительность новых, в первую очередь информационных технологий резко снижает численность людей, нужных для производства потребляемых человечеством материальных и духовных благ.
Пока главным субъектом политики было государство, оно так или иначе сдерживало технологический прогресс ради сохранения удобной для него социальной структуры. Однако с уничтожением Советского Союза и началом глобализации главным субъектом мировой политики окончательно стал глобальный бизнес (на Западе его победа была одержана с отставкой Никсона), — а логика фирмы, в отличие от логики общества, требует оптимизации издержек.
В данном случае носителем издержек является средний класс, у которого разрыв между непосредственно производимыми и непосредственно же потребляемыми благами является максимальным. (Существенно, что его элементы могут быть необходимыми, но косвенными условиями для производства современных благ, — например, технологий, — что может привести к утрате этих благ после социальной редукции среднего класса, но для фирмы, пусть и глобальной, это слишком сложное и неопределенное умозаключение: ей нужна прибыль «здесь и сейчас».)
Поэтому средний класс истребляется глобальным бизнесом в рамках борьбы с расточительностью, — и этот процесс дошел уже и до развитых стран.
Между тем именно средний класс предъявляет критически значимую часть спроса современного мира: редукция этого спроса означает обрушение рыночной экономики в жесточайший кризис спроса и в глобальную депрессию.
Что будет представлять собой современная экономика без спроса среднего класса? – этот вопрос остается открытым.
Вероятно, рынок как средство организации общества исчерпал себя, и современный глобальный кризис является в том числе и кризисом рыночных отношений как таковых.
Знаменательно, что частная собственность сохранилась лишь на уровне малого, среднего и частично крупного национального бизнеса; на уровне глобального бизнеса, как правило, даже значимые акционеры в массе своей не могут, а главное, не хотят реализовать свои права собственников, — что означает фактическую отмену частной собственности, этого фундамента рыночных отношений.
Наконец, важным изменением, свидетельствующим об исчерпанности рыночных отношений, является снижении значимости денег и рост значения технологий, которые в ряде случаев становятся принципиально неотчуждаемыми от их разработчика (продается, как это все чаще бывает в случае даже программного обеспечения, не сама технология, но лишь право пользоваться ей, то есть технологии, как и интеллект, не продаются, но лишь передаются в аренду).
Весьма существенным представляется и трансформация демократии: ее сегодняшний кризис — ничто на фоне того, что ждет ее в случае исчезновения среднего класса, ее источника и обоснования.
Вероятно, она заменится жесткой информационной диктатурой, способной во многом оторвать людей от реальности и в значительной степени контролировать структуру их потребностей (что касается общественных потребностей, такой контроль, скорее всего, будет полным). Некоторое предвестие подобной информационной диктатуры (по ее эффективности и тотальности) мы наблюдаем в настоящее время на погружающейся в откровенное безумие Украине: первый блин обычно действительно выходит комом.
Вероятно, человечество возвращается к некоему новому феодализму, в котором огромные массы «лишних» людей будут жить под жестким и не осознаваемым ими информационным контролем на социальных пособиях в условиях генерируемых коллективных эмоций и поддерживаемой для обеспечения контроля искусственной напряженности. В определенных ситуациях они могут уничтожаться, хотя в целом их популяция будет поддерживаться для порождения талантов, нужных руководящей элите для обеспечения комфорта, а также участия в управлении и внешней конкуренции.
Однако положение самой элиты в силу ее неизбежной корыстной узости и обусловленной этим неспособности поддерживать необходимый объем знаний и технологий, будет крайне неустойчивым и неопределенным.
* * *
Разумеется, перечень открытых, не имеющих очевидного решения вопросов, встающих перед человечеством в момент его качественного изменения, перехода в некое новое состояние, значительно шире: жанр журнальной статьи имеет объективные ограничения.
Тем не менее даже тщательное осмысление довольно узкого круга поднятых проблем способствует, как представляется, качественному повышению степени определенности нашего развития и, соответственно, степени управляемости наших обществ.
Расширение же по сравнению с намеченным в настоящей статье круга изучаемых проблем, связанных с нашей трансформацией и нашим не таким уж и отдаленным будущим, и вовсе, каким бы самонадеянным это ни казалось бы сейчас, способно привести к восстановлению общественной науки в качестве инструмента поиска истины и обеспечения позитивного прогресса человечества.

Факторы британского превосходства

Еще в начале XVIIIвека, подорванная революциями и войнами, Англия была просто бедна. За счет чего же она менее чем за сто лет обрела могущество?

Открытость элит

Источник внутренней демократичностивласти (не мешавшей жестокости к народу) — война Алой и Белой Розы (1455-1487 годы), в которой знать вырезала сама себя. Погибли почти все аристократы и служилое сословие в целом. Было убито 105 тыс.чел. – 3,75% населения.

Богатства истребленной аристократии достались торговцам.

Истребившая себя феодальная знать не мешала, в отличие от Франции и Испании, формированию прогрессивного по сравнению с ней абсолютизма. Он опирался на мелких и средних дворян (включая бывших торговцев), сражавшихся за покровительство «своего» лорда-протектора, — место которого после гибели знати занял король.

Война Алой и Белой розы дала невиданное развитие спецслужбам. Похоже, с того времени служение им стало нормой английского джентльмена – и источником британской мощи.

Но главное ее следствие — дефицит элиты, породивший уникальный социальный механизм: английское мелкое и среднее сельское дворянство (джентри), в отличие от континентального, было открытым сословием, пополнявшимся из купцов и богатых крестьян. Торговцы не в порядке исключения, а открыто и законно, массово пополняли ряды дворянства.

В лице джентри абсолютизм опирался на купцов и разбогатевших крестьян, расширив свою социальную базу до непредставимых на континенте масштабов. Это обеспечило внутренний демократизм английской элиты.

Форсировало это и развитие рынка: новое английское дворянство (в отличие от старого континентального) было вскормлено им.

Не сдерживаемый феодалами капитализм развивался через «огораживание». Землевладельцы сгоняли крестьян с земли, превращая ее в пастбища. Продавать шерсть было выгоднее, чем зерно, и «овцы съели людей».

Впрочем, зверства «огораживания» преувеличивались. После разрухи из-за чумы 1348-1349 годов и войны Алой и Белой розы Англия лежала в руинах, и еще в 1520-х годах «земли было больше, чем людей»; ее дефицит возник в 1550-е годы. К 1500 году было выведено из долевого владения в частную собственность 45% земель, а за весь XVIвек огородили еще не более 2,5% [5, 7].

«Огораживания» были болезненны потому, что охватывали лучшие земли (на этих 2,5% могло собираться 10% урожая и жить 20% крестьян). С земель сгоняли незаконно занявших их за годы разрухи, возделывавших их иногда поколениями, — и этих сквоттеров никто не считал.

Ключевая причина обнищания – приток серебра после открытия Америки, обесценивший его во всей Европе. За 1510-1580 годы в Англии еда подорожала втрое, ткани – в 2,5 раза, что обогащало купцов и джентри при разорении крестьян и не занимавшихся бизнесом землевладельцев. Поэтому земельная собственность джентри росла за счет земель крупных лордови секуляризованных в XVIвеке монастырей.

Когда вызванное обнищанием бродяжничество стало проблемой, за него ввели смертную казнь, обеспечив крайне дешевой рабочей силой мануфактуры и поместья новых дворян, а затем и флот с его каторжными условиями. В XVI веке за бродяжничество было казнено свыше 160 тыс.чел. — в 1,5 раза больше погибших в войне Алой и Белой розы.

В итоге крестьянство было уничтожено как класс, деревня перешла на капиталистические рельсы, торговцы и кулаки становились дворянами.

Банкирские дома — ускоритель прогресса

Джентри вступили в союз с банкирскими домами. Те возникли в итальянских городах-государствах (уже в первой трети XIIIвека они «опутали долговой сетью значительную часть Европы» [3]), разжигая для финансирования самые разные войны. Вслед за переносом центра деловой активности (из-за укрепления Османской империи, развития морских путей в Индию и Новый Свет) они стали переносить центр своей деятельности в Западную Европу.

В 1582 году венецианская аристократия решила превратить в свой плацдарм Голландию, но Тридцатилетняя война показала уязвимость последней. Кроме того, венецианцам пришлось конкурировать в ней с евреями-марранами, бежавшими туда из Испании и Португалии. «Единственной альтернативой Голландии была Англия – мало того, что остров…, но государство с …сильной потенцией превращения в ядро североатлантической мир-экономик...» [3].

Венецианские финансисты (вместе с еврейскими банкирскими домами, в которых они затем растворились) оплодотворили косную среду джентри богатейшей политической и интеллектуальной традицией Венеции (и иудаизма).

В Английской революции 1640-1660 годов финансисты поддержали парламент, бывший оплотом джентри (Елизавета Iвзяла под контроль денежное обращение, ущемив их интересы). Победа Кромвеля, которого они оплачивали в гражданской войне, дала им контроль за экономикой Англии.

От союза монархии и джентри – к союзу парламента и купцов

Процветание Англии в первой половине XVIIвека было неустойчиво: после запрета вывоза шерсти 80% экспорта составляли шерстяные ткани. Потребность купцов в защите от голландских конкурентов, а правительства – в росте доходов усилила протекционизм.

Навигационные акты 1651-1673 годов установили, что импорт может поступать в Англию только прямо из страны-производителя на английских либо ее кораблях. Это исключило из английской торговли Голландию. Нужные Европе колониальные товары шли в Англию, — и колонисты покупали все необходимое в ней. Английские купцы стали посредниками между колониями и Европой, получая сверхприбыли от искусственно созданной монополии.

Голландия стагнировала, Англия бурно развивалась (за XVIIвек число ее кораблей и таможенные доходы выросли вдвое) и заняла ее место торгового лидера Европы (в том числе в работорговле).

Карл IIне мешал бизнесу: он вернулся в другую страну и не пытался ее переделать (кроме заигрываний с католицизмом, что дало ему союз с Францией против Голландии и субсидии от Людовика XIV, позволившие ему в конце правления отказаться от налогов, регулировавшихся противостоявшим ему парламентом). Сложившиеся в середине 1670-х тори (сторонники монархии и англиканства) и виги (сторонники парламента и протестантов) были едины в неприятии католиков и французов. Это спасло их от военного конфликта друг с другом, что стало шагом к цивилизованному устройству государства, не ослабляемом, но усиливаемом внутриполитической борьбой.

Яков IIвосстановил против себя Англию за три года: народ возненавидел его за поддержку католицизма, «новое дворянство» и финансисты – за попытку вернуть абсолютизм.

Виги и тори объединились против Якова II, и банкиры профинансировали интервенцию Вильгельма Оранского и госпереворот. Билль о правах 1689 года знаменовал переход к конституционной монархии.

Виги победили, но при поддержке тори. Основанное на выгоде единство элиты укрепилось, включая партнерство между парламентом и купцами, — и оказалось направлено против Франции. Через сто лет оно сокрушит Францию, направляя Великую революцию через сеть тайных обществ и скрытого финансирования (что будет ответом на 1 млн.ливров, направленным Людовиком XVI в июне 1776 года на войну североамериканских колоний против Англии: по Макиавелли, не смертельный удар убивает нанесшего его).

Госпереворот в ходе интервенции зовется революцией (да еще Славной), так как она сформировала фундаментальный фактор британской конкурентоспособности: патриотическое объединение управленческой и коммерческой элиты общим стратегическим интересом, основанным на использовании государства как своегоинструмента во внешней конкуренции.

Банк Англии — первый частный центральный банк

Благодаря Славной революции купцы и лендлорды с охотой стали кредитовать правительство, которое они контролировали через парламент, а королевский долг стал национальным и превратился в локомотив развития страны. (Во Франции одалживать королю деньги было рискованно, что ограничивало кредит – двигатель экономики – и способствовало поражению в конкуренции с Англией).

Банкиры, кредитуя торговлю, с удовольствием финансировали и вызываемые ее расширением войны. Но в 1693 году они отказали парламенту ради создания частного банка в качестве центрального и установления этим контроля за всеми финансами общества.

Идея такого банка для эпохи государственно-частных компаний была логичной: банкиры предложили тот же механизм, который купцы использовали в торговых компаниях.

Новизна заключалась в кредитовании не внешней торговли, а государства. Обязательства частного банка были обеспечены государством и выпускались для оплаты долга правительства. Парадокс (и смысл этого института) состоял в том, что его обязательство (банкнота) было в конечном счете долгом правительства перед ее держателем, — а выпускаться могла без согласования с правительством.

Таким образом, приватизация государства нового типа, отделенного от королевской семьи и представляющего собой общественный, а не частный институт, в Англии произошла почти в момент его создания. И стала фактором будущего могущества, поскольку приватизаторы считали себя частью Англии, не приобретя за последующие века иной идентичности, кроме английской.

Банк Англии был создан в 1694 году для финансирования войны с Францией так же, как ФРС в 1913 году для финансирования Первой мировой. Но, если для американских банкиров раздуваемая ими война была инструментом завоевания господства над миром, их английские предшественники использовали ее лишь для захвата экономической власти в стране.

Вероятно, в число основателей Банка Англии вошли король и наиболее влиятельные члены парламента; это объясняет механизм оплаты его капитала, по наглости сопоставимый с махинациями российских либералов.

Для покупки его акций в момент учреждения инвесторы, чьи имена никогда не были названы, должны были уплатить 1,25 млн.фунтов стерлингов золотом, но уплатили лишь 1 млн. [2] (возможно, Вильгельм IIIкак король не стал платить). Золотом из этого миллиона не было оплачено ничего. 20% было внесено обязательствами банкирских домов (возможно, по завышенной оценке), а 80% средневековыми «мерными рейками»– деревянными деньгами, ценившимися до 40% номинала. Правительство, оплатив заем, обеспечило учредителям банка почти двукратную прибыль (а с учетом не оплаченного капитала рентабельность операции для учредителей составила 2,3 раза) [4]!

«Мерные рейки» как казначейские обязательства для защиты от подделки монет ввел около 1100 года Генрих I. На деревянные рейки наносились зарубки, обозначающие сумму, после чего они расщеплялись вдоль так, чтобы зарубки сохранялись на обеих частях. Фактура дерева, характер расщепления и зарубок исключали подделку. Одна часть оставалась у короля, вторая выплачивалась как его обязательство и принималась в уплату налогов. Формально хождение реек было отменено лишь в 1826; пожар, уничтоживший здание парламента в 1834 году, был вызван их сожжением. Возможно, они хранились так долго для влияния парламента на Банк Англии, — как свидетельство грандиозного мошенничества при его создании.

Ньютон как отец Британской империи

Слабость власти после Славной революции усилила порчу монеты, вызвавшую кризис. С серебряных шиллингов — основы денежного обращения — массово срезали края для переплавки.

Правительство еще в 1662 году начало чеканить высококачественные, не поддающиеся обрезке монеты, но их прятали как сокровища либо переплавляли и вывозили в Европу (из-за порчи монеты серебро как товар было дороже, чем как монета).

В обращении оставались лишь обрезанные монеты все худшего качества, что вызвало в 1694-1695 годы массовые банкротства. 12% монет в обращении было фальшивыми, а у оставшихся было срезано 48% их общего веса [6].

Сочетание взявшихся за оздоровление денежной системы людей демонстрирует уникальность английской политической культуры: ученик Ньютона канцлер казначейства Монтегю; Сомерс – глава партии вигов, с 1697 года – лорд-канцлер Англии; Локк – врач, философ, теоретик парламентаризма, с 1696 года — комиссар по делам торговли и колоний; Ньютон – автор великих «Математических начал натурфилософии».

Причина появления среди денежных реформаторов философа и ученого – роль науки в Англии. Длительные социальные катаклизмы скомпрометировали все его институты: и королевскую власть, и церкви, и аристократию, и суды, и парламент. В результате арбитром в столкновениях интересов стали ученые как сословие, сочетающее интеллект с низкой зависимостью от политической и хозяйственной жизни.

Ключевая проблема была проста: кто должен платить за замену порченой монеты на полновесную? В перечеканку XVI века монеты менялись по весу – по стоимости сданного серебра. Это обернулось разорением населения: после обмена человек получал в 1,5-2 раза меньше, чем сдавал, а долги и налоги оставались прежними. И обобранное население с удвоенной энергией бросилось портить уже новую монету.

Ньютон настоял на оплате перечеканки правительством: деньги менялись по номиналу, и даже обрезанные до половины шиллинги менялись на полновесную новую монету один к одному.

Обмен обошелся в 2,7 млн. фунтов стерлингов – почти полтора годовых доходов казны, основную часть которых пришлось занимать у английских и голландских банкиров и купцов, заинтересованных в стабильности фунта стерлингов. «В 1992 году …Гайдар заявил, что компенсация обесцененных вкладов потребует суммы, равной доходу бюджета за 6 кварталов. Величина этой суммы произвела на депутатов огромное впечатление, но именно такую сумму в относительных масштабах государство выплатило англичанам в конце XVII века» [1].

Автора идеи назначили ее исполнителем, — но обмен, едва начавшись, был сорван (что вынудило впервые в Европе выпустить в обращение кредитные билеты): Монетный двор не мог отчеканить нужное количество денег. В нем царили пьянство и воровство; нормой были дуэли, чеканы продавали фальшивомонетчикам.

Ньютон добился от парламента диктаторских прав, вплоть до создания своей тюрьмы и сыскной полиции (первой финансовой полиции Европы), а также статуса Главного обвинителя короны по финансовым преступлениям[1].

Совершенствование технологии, открытие 5 временных монетных дворов в других городах и строительство передвижных машин для чеканки денег позволило нарастить ее почти в 10 раз.

Английское государство достигло установленного Ньютоном уровня управляемости, по оценкам, лишь в середине XIX века! Его порядки были столь эффективны, что сохранились в Монетном дворе почти четверть тысячелетия. Так, архивы его управления Монетным двором в 1936 году выставили было на аукцион в Лондоне, но тут же засекретили: их сведения о правилах Монетного двора могли помочь немецкой разведке.

Ньютон спас Англию менее чем за два года, ликвидировав катастрофический дефицит наличности уже к концу 1697[2]. Но созданный им лучший в мире Монетный двор стал не нужен: огромные (и дорогостоящие) мощности лишились загрузки.

Выходом стала чеканка монет для международных торговых компаний. Чтобы обеспечить «фронт работ», Ньютон добился установления цены серебра почти на 10% ниже среднеевропейской. Это удачно вписало Англию в мировое разделение труда.

Для торговли с Востоком надо было щедро платить серебром (бывшим главной мировой валютой), и несколько компаний-монополистов испытывали постоянную нужду в нем. Монетный двор Ньютона удовлетворял их жажду (да еще и по льготной цене, и быстро, и в любых объемах) в обмен на льготные кредиты Англии, обеспечившие подъем ее хозяйства.

Подобным вывозом серебра в торговле с Востоком ранее занимались Венеция, Антверпен и Амстердам. Ньютон использовал опыт венецианских банкиров, перенесших свою активность в Англию, в новых условиях: когда торговые компании, свободные капиталы Европы и уникальный баланс политических сил дали ему превратить госдолг в мотор развития.

Ньютон поставил на службу Англиивесь мировой торговый капитал. Дешевый кредит, преобразовав страну, позволил собирать беспрецедентно высокие налоги – около 20% ВНП. (В других европейских странах пределом, грозящим бунтом, считалось 10% ВНП; попытка достичь его стала в концеXVIIIвека роковой для Франции. Англия же легко собирала почти ту же сумму налогов, что и Франция с в 2,5 раза большим населением.)

Специфика английского госдолга — идеальное обслуживание, — вероятно, вызванно тем, что король и верхи политической элиты как тайные совладельцы Банка Англии оказались на стороне кредитора, а не заемщика (парламента). Отказ короля от абсолютной политической власти (в Славной революции) сопровождался захватом им (при учреждении Банка Англии) части власти экономической; это дополнило «систему сдержек и противовесов» в политике такой же системой в экономике. Знать, уступив торгово-финансовому капиталу часть политической власти, захватила в обмен часть власти экономической и вместо противостояния с капиталом слилась с ним в единый властно-хозяйственный механизм.

Это слияние стало основой британской мощи: энергию, которую другие нации растрачивали на внутреннюю борьбу за власть, англичане направили вовне.

Уже к середине XVIII века госдолг достиг 140 млн. фунтов стерлингов и стал самым большим в мире, вызывая (как сейчас госдолг США) ужас публицистов и энтузиазм кредиторов. Когда в 1782 году Англия попросила у банкиров Европы заем в 3 млн. фунтов, ей предложили 5 млн…

Механизм госдолга сделал Англию объектом вложения всех свободных капиталов мира. Неограниченный кредит обеспечил ее модернизацию: паровые машины могли строить все, а вот деньги на массовое оборудование ими фабрик были лишь у Англии [1].

Пирамида госдолга, наряду с симбиозом аристократии и предпринимателей обеспечивающая ее могущество и опиравшаяся на него, рухнула лишь в ХХ веке – вместе с Британской империей.

Литература

1. 26.Менцин Ю. Л. Закон испорченной монеты. // «Независимая газета» 7 ноября 2015 года.

2. 31. Овчаров А. История денежного обращения в Британской империи. akmos-trade.tumblr.com/post/308726346/%D0%B8%D1%81%D1%82%D0%BE%D1%80%D0%B8%D1%8F-%D0%B4%D0%B5%D0%BD%D0%B5%D0%B6%D0%BD%D0%BE%D0%B3%D0%BE-%D0%BE%D0%B1%D1%80%D0%B0%D1%89%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D1%8F-%D0%B2-%D0%B1%D1%80%D0%B8%D1%82%D0%B0%D0%BD%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%B9-%D0%B8%D0%BC%D0%BF%D0%B5%D1%80%D0%B8%D0%B8

(дата обращения – 16 октября 2018 года)

3. ФурсовА.И. Di Conspiratione.О заговоре. М.: Товарищество научных изданий КМК. 2016.

4. 49. Carswell J. The South Sea Bubble (Revised ed.). England: Alan Sutton Publishing Ltd., 1993.

5. 53. Gay E.F. The Inquisitions of Depopulation in 1517 and the 'Domesday of Inclosures' «Transactions of the Royal Historical Society» 14.1, 1900.

6. 58. Roseveare H. The Trasury 1660-1870. The foundations of control. London, 1973.

7. 62. Wordie J.R. The chronology of English enclosure, 1500-1914. “The economic history review”, Vol. 36, No. 4 (1983).

[1]Существенно, что 16 июня 1696 года приказ лорда Казначейства дал Ньютону право получать сверх жалованья (как и директору Монетного двора) определенный процент с каждой отчеканенной монеты, — хотя, конечно, его рвение в ходе перечеканки и последующей денежной экспансии определялось далеко не только этой причиной.

[2]К 1700 году, за 4 года под руководством Ньютона было отчеканено монет более чем на 5,1 млн. фунтов стерлингов – в полтора раза больше, чем за предшествующие 35 лет с начала машинной чеканки в 1662 году (3,3 млн. фунтов). Из оборота было изъято около 95% бракованной серебряной наличности.

Международный терроризм: основное противоречие глобализации и «парадокс спецслужб»

Приобретение глобальной конкуренцией цивилизационного характера, при котором у ее участников нет почти ничего общего [4], «заново рождает» наиболее грубые и потому наиболее универсальные – террористические и военные – инструменты конкуренции.

Терроризм как инструмент глобальной конкуренции

Ставшие двигателем глобализации информационные технологии, включая технологии формирования сознания, кардинально изменили не только облик и образ действий человечества в целом, но и характер конкретных явлений, — включая терроризм.

Всю свою многотысячелетнюю историю, вплоть до конца 80-х он, за редкими исключениями, был направлен на уничтожение представителей принимающей решения элиты для ее дезорганизации и запугивания [9]. Удар не наносился по обычным гражданам, так как их страдания обычно не имели широкого резонанса и не оказывали значимого влияния на управляющие системы.

Исключениями, лишь подтверждающими общее правило, представляются демонстративные акции массового уничтожения вроде бомбардировок Германией Герники и Ковентри, США и Англией – ряда городов Германии и Японии, а также сбрасывания атомных бомб на Хиросиму и Нагасаки. Принципиально важным представляется то, что в новое время, в отличие от прошлых периодов, такие действия редко достигали цели (решение о капитуляции Японии было принято после вступления в войну Советского Союза вне связи с атомными бомбардировками, значение которых стало понятно японскому государству далеко не сразу, а бомбардировки Гамбурга дали задыхавшейся от нехватки людей военной промышленности Германии новые рабочие руки [3]) и в целом были контрпродуктивными, так как возбуждали ненависть, а не отчаяние и лишь усиливали сопротивление.

Массовое телевидение породило «терроризм в прямом эфире», который, опираясь на коммуникативные возможности электронных медиа и естественную тягу к сенсациям, стремится к дезорганизации уже не столько управляющей элиты, сколько общества в целом.

Его эффективность усиливается тем, что шокированное общество чувствует себя брошенным своими лидерами (защищенными от террористов спецслужбами) и испытывает симпатию к террористам как к принципиальным людям, рискующим жизнями за свои идеалы.

Представители же элиты ощущают свою беспомощность как перед террористами, способными по своему усмотрению внезапно наносить ужасающие удары, так и перед недовольством общества.

К этому следует добавить частую безопасность терактов для исполнителей, так как обычные граждане, в отличие от представителей элиты, не защищены охраной. По распространенным представлениям, представители спецподразделений значительно больше опасаются гибели непричастных к общественным конфликтам женщин и детей, чем гибели взрослых и сознающих последствия своих действий мужчин, составляющих основную часть элит.

Приобретение терроризмом информационного характера не меняет его сути. По мотивации и принципам терроризм альбигойцев, манихеев, павликиан, исмаилитов и прочих, не принимавших жизнь как таковую [2], мало отличим от современного терроризма одиночек(классический пример индивидуального террора — Унабомбер, долгие годы рассылавший заминированные посылки и бандероли по почте), групп, государств имеждународных организаций. Разумеется, государства вроде США и международные организации вроде НАТО (которая представляется крупнейшей и наиболее успешной террористической организацией в истории человечества) могут прикрыть совершаемые ими теракты правдоподобными обоснованиями вроде уничтожения террористических гнезд, необходимой самообороны, предотвращения гуманитарных катастроф, борьбы с диктаторами и устранения угроз, якобы существующих для всего человечества.

Поразительно, но террористы раннего Средневековья добивались успехов, недостижимых для их современных последователей! Так, в 929 г. н.э. карматская (исмаилитская) община Бахрейна разорила Мекку, перебила паломников и похитила главную святыню ислама — черный камень Каабы, который вернула лишь в 952 году. Первый же «старец горы» в сельджукском султанате – Хасан Саббах – в конце XIвека и вовсе «нашел способ сломать не социальную, а этническую систему. Он направил своих убийц на самых талантливых и энергичных эмиров, места которых… занимали …менее способные, а то и вовсе бездарные тупицы и себялюбцы… Последние, занимая низшие должности, способствовали действиям исмаилитов, ибо знали, что кинжал фидаина откроет им путь на вершину власти. Такой целенаправленный геноцид за 50 лет превратил сельджукский султанат в бессистемное скопление небольших, но хищных княжеств, пожиравших друг друга, как пауки в банке» [2].

Представляется, что это был первый известный нам пример целенаправленно организованного отрицательного отбора в управленческих системах – первый пример социальной инженерии, современные, относительно бескровные методы которой мы наблюдаем в том числе и в нашей стране, клан либеральных реформаторов которой формировался под определяющим влиянием ее стратегических конкурентов, в первую очередь США.

Пример 1

Что такое терроризм: квалификационные признаки

Критерий признания того или иного действия терроризмом прост и заключается в одновременном наличии трех основных квалификационных признаков:

1)принуждение управляющей системы или общества в целом к тем или иным действиям (или бездействию);

2) осуществляемое насилием или угрозой насилия;

3) в нарушение действующих правовых норм или распространенных обычаев(без этой оговорки актом террора может быть представлено любое требование соблюдения закона).

Поэтому сообщение о якобы заложенной в школе бомбе — акт террора: воздействие на управляющую систему (директора школы) угрозой насилия в нарушение действующих правовых норм, а американская (формально интернациональная) интервенция в Корею в 1950 или удар по Ираку в 1991 году, осуществленные на основе решений ООН, — нет.

Орудийный расстрел религиозной секты вместе с женщинами и детьми, осуществленный в США по закону (хотя, возможно, и неверно примененному), — не террор, в отличие от выстрела в окно управленца, принявшего неправильное с точки зрения стрелявшего решения.

Фраза «кошелек или жизнь» не является актом террора (так как отсутствует воздействие и даже попытка воздействия на управляющую систему), а взятие заложника неудачливым грабителем с требованием выпустить его из кольца полицейских – является.

Акты геноцида не являются террором, если не направлены на принуждение управляющей системы или общества к тому или иному действию. Но даже угроза нанесения локального «превентивного удара» по объекту на территории чужого государства, осуществленная в нарушение международных правил (да и в целом любая «полицейская операция» [11] в международном масштабе, совершаемая в нарушение международного права), не может быть квалифицированы иначе.

Важна разница между угрозой якобы уже подготовленным актом насилия и угрозой, из которой следует необходимость предварительной подготовки этого акта. Достаточно сравнить анонимные сообщения о том, что тот или иной объект уже заминирован и о том, что он будет заминирован при невыполнении определенных требований. Первое представляется актом террора, в то время как второе – лишь шантажа, как и любая угроза действием, не являющимся прямым насилием (вроде угрозы обнародования компрометирующих материалов).

Возросшая эффективность и безопасность делает «терроризм в прямом эфире» более доступным и массовым, превращая его в инструмент глобальной конкуренции. Он применяется почти на всех ее уровнях, в том числе и на уровне конкуренции между цивилизациями [4], что превращает его в новый фактор глобальной нестабильности.

Ключевую роль в его распространении играет ужесточение глобальной конкуренции, лишающее возможности развития все большую часть человечества.

Технологический прогресс, усиливая на этапе глобализации конкуренцию до невыносимого для большинства уровня, подрывает само развитие человечества и делает его невосприимчивым к своим же достижениям [5]. Технологический прогресс ограничивается только развитыми странами, обострение конкуренции сужает их круг, а ограниченность рынков сбыта дорогой высокотехнологичной продукции, производимой ими, начинает тормозить их собственный прогресс.

В результате неразвитые общества практически полностью лишаются приемлемых для них перспектив, в то время как глобальные медиа, стремящиеся устранить культурные барьеры на пути информационных технологий, насаждают высокие стандарты потребления, характерные для развитых стран (а то и лишь исключительно для их элит). Это порождает в неразвитых обществах глубокую и безысходную неудовлетворенность.

Их население в целом становится все более враждебно ценностям развитых стран, так как, все полнее (в силу формирования единого информационного пространства) знакомясь с этими ценностями, все острее сознает их принципиальную недоступность для себя и своих детей. Вызванное этим отчаяние закономерно порождает озлобление и враждебность к развитым странам и в первую очередь к их лидеру и символу, — США.

По мере того, как корректные методы протеста против столь очевидной несправедливости с исчерпывающей убедительностью доказывают свою несостоятельность, растет склонность представителей неразвитых стран к террору, единственно создающему иллюзию эффективности.

Террористы сознают и используют эту тенденцию, стремясь стать для большинства человечества не преступниками, но революционерами, борющимися за неотъемлемые права каждого человека, рискующими своими жизнями «за себя и за того парня».

Пример 2

Может ли богач выражать интересы и чаяния бедняка?

Порождение усиления международного терроризма осознанием населением неразвитых стран безысходности своего положения отрицается целым рядом респектабельных и уважаемых в развитых странах людей.

Их аргумент сногсшибателен в своем лицемерии и лживости: оказывается, теракт 11 сентября 2001 года (например) не может быть связан с относительным ухудшением положения населения неразвитых стран просто потому, что якобы спланировавший эту атаку Усама бен Ладен лично богат (а многие другие террористы также являются выходцами из обеспеченных семей)!

А богатые, как прекрасно знает про себя большинство современных либералов, часто не выносят бедных, особенно своей страны, и искренне считают их недочеловеками, уродливым быдлом, лишь мешающим нормальным (то есть богатым) людям наслаждаться жизнью и потому недостойным права на существование. Один из российских нуворишей, сделавших состояние в ходе чубайсовской приватизации, за счет погружения своих сограждан в безысходную бедность и лишения их всех жизненных перспектив, с глубокой и искренней печалью вздохнул по этому поводу: «Какой прекрасной была бы наша жизнь без этого народа!»

Но этот классовый подход лишь ограниченно применим в глобальной конкуренции, которая все больше ведется не между классами одного общества, а между самими обществами и даже цивилизациями. В ней богатые и бедные, причем в первую очередь именно богатые, осознают свою принадлежность к одному и тому же обществу и понимают, что их положение в глобальной конкуренции и перспективы все в большей степени определяются положением именно всего их общества в целом.

К настоящему времени общества стали совокупными носителями классовых функций в зависимости от места в технологической пирамиде:

наиболее развитые- создатели и владельцы новых технологий (в том числе формирования сознания и управления поведением масс);
развитые общества- «капиталисты»: владельцы и организаторы производства (по мере развития информационных технологий – «салариат», то есть квалифицированные специалисты);
развивающиеся– «пролетариат»: нежизнеспособная без «капиталиста» рабочая сила (по мере развития информационных технологий становится не имеющим социальных гарантий «прекариатом»);
утратившие способность к развитиюи в целом превышающая треть человечества его систематически недоедающая часть, — «люмпены», не имеющих устойчивых источников существования.

Осознание связанной с этим национальной и все более цивилизационной солидарности уже долго гасит остроту классовых конфликтов.

Ненависть современных либералов неразвитых стран к бедным своего общества экстремальна и бесчеловечна, так как ее классовый характер усиливается цивилизационным. Ведь либералы в силу своей идеологии сознают себя представителями и, более того, миссионерами Запада. Принадлежность к своему народу, приверженность его мировоззрению и системе ценностей, вытравленная в них внешними обстоятельствами и личными, действительно титаническими усилиями, воспринимается ими как порок, как напоминание об их собственной органической, неустранимой неполноценности.

Естественно, что они искренне не понимают и не принимают своих сограждан, отождествляющих себя с «этой страной», а не с получением «гринкарты» или на худой конец западных грантов. А цивилизационное непонимание при вынужденном взаимодействии в едином финансовом и, главное, культурно-информационном поле по вполне объективным причинам рождает сильнейшую враждебность.

Богатые люди более полно и непосредственно, чем бедные, вовлечены в глобальную конкуренцию и потому острее чувствуют ограниченность возможностей своего общества, безысходность его неконкурентоспособности и цивилизационного отторжения со стороны развитых стран.

Бедность воспитывает приниженность, и бедный человек, как правило, более терпеливо, чем богатый, относится к унижениям и неприятию себя как представителя той или иной цивилизации. А даже если он переживает унижения столь же остро, у него, как правило, в принципе нет возможности выразить свое недовольство этим (в конце концов, у него просто нет времени для этого, так как он поглощен борьбой за существование).

Помимо изложенного, абсолютизация классового подхода, — как и любого другого, — неверна и сама по себе. Ведь многие революционеры были даже не обеспеченными, а откровенно богатыми людьми. Достаточно вспомнить фабриканта Фридриха Энгельса и сына помещика (чуть ли не единственного еврея-землевладельца в царской России!) Льва Троцкого.

Естественное эмоциональное отторжение террора, не имеющего морального оправдания, часто мешает осознать, что он, как и любое систематическое явление, имеет причину. Часто даже попытка ее поиска отвергается и преследуется (едва ли не так же жестко, как и сам терроризм) не только истеричными либералами, не сознающими, что понимание – путь не к прощению зла, но к его искоренению, но и внешне цивилизованными политиками развитых стран.

Позиция последних представляется совершенно рациональной: ведь международный терроризм вызван в том числе и неоправданно эгоистичной политикой Запада, подрывающей остальное человечество. Стремясь защитить свои национальные и групповые интересы, они пытаются отвлечь внимание от объективных причин, порождающих терроризм, и превратить борьбу с ним из устранения его причин модернизацией человечества в устранение его следствий полицейскими мерами.

Между тем спецслужбы, умея бороться с террористами, не способны предотвратить превращение в них обычных людей, — а победу принесет лишь искоренение причины этого.

Искренняя солидарность с народами США после 11 сентября 2001 года не должна заслонять то, что фундаментальной причиной распространения терроризма стала их собственная стратегия.

Ведь они последовательно строят свое благополучие на дестабилизации всего остального мира (не только развивающихся, но, как показала подорвавшая экономику Европы террористическая агрессия против Югославии в 1999 году, и развитых стран) [4]. Их стратегической целью является процветание за счет глобальной неустойчивости, привлечение капиталов и интеллекта всего мира созданием ситуации, когда его проблемы гарантированно качественно и долгосрочно превосходят проблемы США.

Они высокомерно игнорируют интересы других народов и, попирая божеские и человеческие законы, всеми силами углубляют пропасть между развитым и, за редкими исключениями, уже неразвитым миром, из которой и вырывается дьявол международного терроризма.

Классический пример — заявления высших руководителей США после теракта 11 сентября 2001 года, из которых следовало, что в рамках «информационной войны» они официально присваивают себе право на ложь, то есть на сознательное введение в заблуждение всего мирового сообщества.

Между тем, по устоявшимся к тому времени правилам, официальные лица могли недоговаривать, намекать и даже вводить в заблуждение, но еще не могли лгать прямо, так как допустимость прямой лжи, делая невозможными международные отношения как таковые, наносит невосполнимый вред всем ее участникам.

Характерно, что те же официальные лица, которые делали эти заявления, затем выражали искреннее раздражение и даже недоумение стремительно расширяющимся недоверием в мире к аргументам, предъявляемым США уже после открытого присвоения ими права на ложь. Еще забавней выглядело их недоумение по поводу негативного отношения к США в мире.

Затем, в 2014 году присвоение США права на официальную ложь породило феномен «постправды»- ситуации, когда интенсивность официальной лжи, транслируемой глобальными медиа, настолько высока, что растерзанное и подавленное ею отдельное и коллективное человеческое сознание лишается способности выявлять правду и отказывается от ее поисков, как и в целом от поиска истины.

«Кто сеет ветер — пожнет бурю»: назначенный американцами «террористом № 1» Усама бен Ладен воспитывался и обучался именно ими – и как оружие именно против нашей страны.

Чтобы прочувствовать глубину неприятия либералами своей страны (если она, конечно, не является Америкой), полезно вспомнить заявление одного из наиболее авторитетных либеральных телекомментаторов России, и сегодня пользующегося славой мудрого, взвешенного и конструктивного обозревателя. В прямом эфире главного телеканала страны он возложил вину за 11 сентября на …нашу страну! Признавая, что Усама бен Ладен был создан и воспитан американцами как орудие против нашей страны, либеральный телеведущий, лучась мудрой, всепонимающей и почти всех (кроме русских) прощающей улыбкой, разъяснил, что, по его мнению, это возлагает вину за все последующие преступления Усамы бен Ладена на Советский Союз. Ведь, не будь нас, американцам просто незачем было бы готовить террористов, которые затем вышли из повиновения и злодейски повернули оружие против самих США [6]!

После террористических агрессий в Югославии, Ираке, Ливии и Сирии, череды государственных переворотов (в том числе в виде «цветных» революций) по всему миру и привода фашистов к власти на Украине, после официального присвоения себе – и широко используемого — права беззастенчиво лгать, пользуясь глобальным информационным доминированием[1], и даже выносить на основе заведомой лжи судебные приговоры[2], – американское общество и элита выглядят живым воплощением лжи и насилия. Слово «свобода» звучит в устах лидеров США, как слово «любовь» в устах сутенера.

Самоубийственная в своем разрушительном эгоизме стратегия обеспечения процветания США за счет «экспорта нестабильности» продиктована не злым умыслом или групповым помешательством, но объективной реальностью и потому не может быть изменена ни внешним воздействием на США, ни самой их элитой. Это лишь форма реализации основного противоречия глобализации.

Основное противоречие глобализации– торможение развития или прямое ухудшение условий существования увеличивающегося большинства человечества за счет ускорения развития и роста благосостояния его сокращающегося меньшинства.

Поэтому, хотя в краткосрочном плане безопасность развитой части мира обеспечена давлением на потенциальных террористов, а в среднесрочном — сотрудничеством перепуганных спецслужб (американские специалисты так и не смогли официально выяснить, кто же на самом деле организовал и спланировал теракт 11 сентября!), глобальная нестабильность будет продолжать нарастать, порождая новое усиление терроризма.

Источники терроризма в развитых странах

Нет ничего более соблазнительного, чем ограничиться приведенными соображениями и, даже не отрицая вины развитых стран, объявить международный терроризм «исчадием третьего мира», приписав его вековечному противостоянию между Севером и Югом.

Но такой подход неприемлемо упрощен. Как и большинство устойчивых явлений, терроризм многогранен и имеет много по-разному проявляющихся причин, даже и имеющих общие корни.

Развитым обществам в силу активности освобожденных от изнуряющей борьбы за существование граждан свойственны движения протеста. Объяснения студенческих волнений 60-х[3], левацкого террора 70-х и движения за мир 80-х «происками Москвы» — плоды избыточного доверия к саморекламе спецслужб в той же степени, что и объяснение распада СССР спецоперацией ЦРУ (которое еще в 1990 году предостерегало руководство США от доверия к Горбачеву, совершенно искренне считая «перестройку» и «гласность» масштабной дезинформацией).

В конце 90-х развитые страны столкнулись с новым протестным движением – антиглобалистами. Несмотря на финансирование в основном из развивающихся стран (вероятно, в основном левацкими, связанными с наркомафией группировками Латинской Америки, а также отдельными корпорациями и, эпизодически, – исламскими организациями), движение антиглобалистов глубоко укоренено в развитых обществах и является именно их порождением.

Массовый и длительный протест способствует насилию. Антиглобалисты предпринимали попытки убийств полицейских, а те издевались над задержанными антиглобалистами и порой даже пытали их в начале нулевых годов, а во время беспорядков в Генуе в июле 2001 года от рук полицейских погибли случайные люди (правда, после 11 сентября 2001 года радикализм антиглобалистов сошел на нет из страха сопоставления с террористами). А взаимное насилие вполне способно выковать из элементов массового аморфного и цивилизованного движения протеста отдельные террористические организации.

Терроризм, рождающийся в развитых странах, быстро начинает сотрудничать с терроризмом развивающихся обществ, получая от него деньги и решая острую для него проблему техники.

Таким образом, терроризм имеет не истребимые в среднесрочной перспективе корни и в развивающихся, и в развитых странах.

Рассмотрим механизм взаимодействия «внешних» и «внутренних» (для развитого общества) факторов терроризма на примере ставшего по многим причинам «эталонным» теракта — 11 сентября 2001 года.

Прежде всего, столь сложная и точно скоординированная операция[4](одновременный захват четырех самолетов с успешным использованием трех из них – против ВТЦ и Пентагона[5]), не могла быть организована только представителями арабской культуры, которая довольно существенно затрудняет практическую организацию планирования. Вероятно, в силу относительной молодости ислама общий тезис всех религий «все в руках божьих» трактуется им наиболее последовательно, из-за чего мусульманин-араб, пытающийся четко планировать будущее, может восприниматься едва ли не как святотатец, пытающийся присвоить себе исключительные полномочия Аллаха.

Вместе с тем совпадение теракта с годовщиной Кемп-Дэвидских соглашений и активизацией связанных с бен Ладеном сил (удары в Чечне, убийство лидера Северного альянса Ахмад-шаха Масуда и наступление талибов на этот альянс) представляются признаком причастности последних к теракту даже без информации, якобы имевшейся у руководства США (обнародованные им материалы частью ничего и никак не доказывали, частью производили впечатление еще более грубой и грязной фальшивки, чем состряпанные провокаторами «протоколы Сионских мудрецов»).

Вероятное сотрудничество с американскими мусульманами вкупе с вызванным спецификой общественного сознания разгильдяйством служб безопасности США (уже после теракта на внутренних рейсах тщательно проверяли в основном иностранцев) может объяснить глубокую укорененность террористов в американском обществе. (То же относится и к другим развитым обществам: английские спецслужбы оказались в шоке, обнаружив у себя под носом производство эффективного химического оружия, а несколько лет спустя – «жидкой бомбы», снаряжаемой уже на борту самолета!)

Важно и влияние арабских (в первую очередь саудовских) капиталов на экономику и политику США, позволяющее говорить о едином саудо-техасском нефтяном лобби.

По оценкам, звучавшим на международных конференциях по терроризму, разработки американскими спецслужбами крупных исламских экстремистских организаций на территории США блокировались американскими же государственными структурами. Так, аналитик ЦРУ, пожаловавшийся в своем докладе на то, что полиция не реализует разработки его ведомства, на вопрос, означает ли это наличие у исламских террористов политического прикрытия в США, заявил: «Для ответа на этот вопрос мне потребуется адвокат».

Подготовка подобного теракта технологически затруднена без организаторов и психологов из развитых стран либо Израиля. (Ведь если традиционный террорист – человек, не нашедший места в жизни, то в данном случае на смерть шли молодые люди в расцвете сил, владеющие рядом хорошо оплачиваемых и востребованных профессий, весьма удовлетворительно интегрированные в западное общество).

Неизбежная инфильтрация спецслужб в экстремистские организации делает исчезающе низкой вероятность сохранения подготовки теракта подобных масштабов в тайне.

Наконец, отказ руководства США рассматривать «американские» следы терактов (характерен отказ от расследования преступления Тимоти Маквея: его спешно объявили членом крохотной группы, хотя совершенный им взрыв, — по официальной версии, торгового центра, а на деле одного из зданий федеральных спецслужб[6], — требовал усилий, существенно превышающих возможности двух человек) представляется признаком не только вполне естественного желания «сохранить лицо», но и серьезного противодействия в правоохранительных органах.

Аналогичное впечатление вызывает эффективное и продуманное поддержание напряженности и внутренней мобилизованности в США после 11 сентября распространением по почте «белого порошка», объявленного «спорами сибирской язвы», а также забытого ныне падения самолета А-300 в Куинсе.

Потери США при продемонстрированном американцами отсутствии представлений об обеспечении безопасности показывают: рассылка писем со спорами сибирской язвы была не «бактериологической войной», а «бактериологическим недоразумением» (сибирская язва не передается от человека к человеку, что ограничивает ее распространение).

Письма с «белым порошком» — акт не бактериологической, но психологической войны. Ведущие ее силы любили и берегли Америку: они хотели довести ее до истерики, повышающей ее внушаемость, управляемость, мобилизованность и внутреннюю агрессивность, но не нанести ей физический вред.

Падение самолета А-300 в Куинсе по первоначальным и потому наиболее достоверным сообщениям медиа произвело впечатление попадания в двигатель «Стингера». Второй теракт в условиях общей паники и повышенной бдительности спецслужб теоретически не мог произойти без хотя бы опосредованного содействия их представителей. (Объявление этой катастрофы «технической неисправностью» напоминает шутку, по которой первый вариант доклада комиссии Уоррена сообщал, что президента Кеннеди сбил пьяный мотоциклист, а также реальное заявление аналитика по CNN утром 11 сентября о том, что попадание двух самолетов в башни ВТЦ «может быть вызвано несчастливым стечением обстоятельств», а не злым умыслом.)

В силу изложенного вероятно участие в подготовке теракта профессионалов из спецслужб США, обслуживающих интересы части глобального управляющего класса. Но версия о его подготовке спецслужбами США как части госаппарата (для дискредитации Буша, игры на бирже, создания повода для «чистки» соперничающих силовых структур и так далее) представляется не более чем обычной экстраполяцией интеллигенцией ее представлений о себе на мир, в данном случае США. Помимо психологических аспектов, бюрократия (даже американских спецслужб) не способна на столь тщательную и эффективную подготовку, что вполне показала бездарная подготовка агрессии против Ирака в 2003 году. (Американцы умудрились затянуть подготовку к нападению, включая, по всей вероятности, коррумпирование отдельных руководителей Ирака и его силовых структур до степени, которая дискредитировала их же собственные заявления о наличии у Ирака оружия массового уничтожения, позволила окрепнуть оппозиции в Совете Безопасности ООН и набрать силу общественному антивоенному движению по всему миру.)

Для снятия противоречия – «теракты не могли быть совершены без косвенного участия спецслужб и не могли быть совершены ими» — представляется необходимым рассмотреть их реальные отношения с терроризмом.

Самостоятельность спецслужб

как фактор развития международного терроризма

Часть террористических структур создавалась спецслужбами во время «холодной войны» для дестабилизации противника (или для сохранения контроля за союзником: в частности, подразделения «Гладио» создавались США во всех европейских странах НАТО и в некоторых нейтральных странах, — например, в Финляндии). Они представляли собой частично законсервированные стратегические диверсионные отряды, которым для поддержания боеспособности, обеспечения финансирования и сохранения иллюзий самостоятельности, а иногда и для создания напряженности позволялось периодически проводить те или иные операции.

Прекращение блокового противостояния ускорило их естественный выход из-под контроля «материнских» спецслужб. Борьба последних с международным терроризмом малоэффективна, так как борьба против каждой группы террористов создает угрозу разоблачения создававших их спецслужб (в частности, в настоящее время уже не вызывает сомнений то, что Талибан вместе с финансировавшими его героиновыми лабораториями создавался спецслужбами США и Пакистана, — так же, как «аль-Каида» до и Исламское государство[7]после него создавались американскими спецслужбами).

Ситуация усугубляется «самофинансированием спецопераций»: чтобы обеспечить оперативную независимость, многие спецслужбы мира занимались (и, насколько можно судить, продолжают заниматься и в настоящее время) бизнесом. Времена ГУЛага, занимавшегося им официально, канули в Лету, а описанные в фильме «Люди в черном» буколические порядки, при которых спецслужба получает доходы от патентов, так и не наступили.

Пандемия наркомании, захлестывающая относительно демократические страны, вероятно, связана с использованием спецслужбами наркомафии для финансирования спецопераций (хотя скандал «Иран-контрас»[8]обнажил и качественно иные механизмы).

В США развитие наркомании стало действенным «социально-этническим стабилизатором», тормозящим прогресс конкурирующих с белыми этнических групп и «выбраковывающих» асоциальные элементы среди белых. Фактическое отсутствие наркомании в СССР весьма убедительно свидетельствует о цивилизованности советских спецслужб. Однако «кубинский скандал» 1989 года (расстрел генералов де ля Гуардия и Очоа[9]) и скандалы, связанные с контрабандой оружия, дают признаки этой практики (нацеленной на емкий рынок США и Западной Европы) и в части социалистических стран.

В общем случае, чем демократичней страна, тем труднее спецслужбам получать деньги на спецоперации и тем реальней угроза огласки. Это стимулирует самофинансирование спецопераций (в том числе через наркоторговлю) в демократических странах сильнее, чем в относительно авторитарных, где спецслужбы толкали к самофинансированию более слабые мотивы — бедность или жадность. Кроме того, спецслужбы бедных стран обычно оставались «филиалами» спецслужб развитых стран.

Соответственно, с теоретической точки зрения связь спецслужб с наркомафией должна быть в развитых (формально демократических) странах сильнее, чем в авторитарных. Используя наркомафию, спецслужбы не могут сами не попадать под ее влияние, которое распространяется через них на всю политику развитых государств.

Пример 4

Развитие наркобизнеса
как побочное следствие спецопераций

Слабость внешнего и отсутствие общественного контроля, предопределяемая характером спецопераций, создает объективные предпосылки для злоупотреблений, среди которых почетное место занимает исключительно рентабельная наркоторговля. Из всех спецслужб США лучше всего документирована наркоторговля ЦРУ, финансировавшей за ее счет спецоперации с момента своего создания.

«С 1947 по 1951 гг, Франция

…Оружие, деньги и дезинформация ЦРУ позволили корсиканским преступным синдикатам в Марселе бороться с Коммунистической партией за контроль над профсоюзами [16]. Корсиканцы захватили политическое влияние и контроль над доками, а это идеальные условия для… долгосрочных партнерских отношений с мафией распространителей наркотиков, которая превратила Марсель в послевоенною героиновую столицу западного мира. Первые героиновые лаборатории в Марселе были открыты в 1951 году, спустя …месяц после захвата корсиканцами набережной.

Начало 1950-х, Юго-Восточная Азия

[Руководство] националистической китайской армии, [поддерживаемой] ЦРУ в войне против коммунистического Китая, стало опийными баронами «Золотого треугольника» (части Бирмы, Таиланда и Лаоса), — крупнейшим в мире источником опиума и героина. Авиакомпания «Эйр Америка», главным собственником которой является ЦРУ, развозила наркотики по всей Юго-Восточной Азии [17].

С 1950-х до начала 1970-х, Индокитай

…«Эйр Америка» распространяла опиум и героин по всему региону… Для очистки героина использовалась лаборатория, построенная в штаб-квартире ЦРУ на севере Лаоса. После десятилетия американской… интервенции Юго-Восточная Азия стала источником 70% …мирового незаконного опия и основным поставщиком сырья для героинового бума на американском рынке.

Американский гангстер Фрэнк Лукас обеспечил массовую перевозку героина из Юго-Восточной Азии в США в мебели (его заявления о перевозке героина в солдатских гробах подняли бурю негодования, потребовавшую опровержений, которые и привели к огласке факта масштабной наркоторговли) [15].

В развитии наркоторговли играл роль и спрос армии США, порождаемый жестокостью и явной бессмысленностью войны. «Спрос среди американских солдат рождал предложение, уже в 1970 году …лаборатории «Золотого треугольника» наладили производство… героина… По оценкам медицинской службы, в 1971 от 10 до 15% военнослужащих были героиновыми наркоманами», а использовало героин около трети [7].

Командование США предоставляет военнослужащим наркотики и в настоящее время. «Известен случай, когда в ходе операции в Афганистане пилот американского бомбардировщика сбросил бомбы на свои позиции, убив четырех солдат из Канады. Его адвокат заявил, что виной всему — амфетамины: пилотов обязывали принимать наркотик, в ином случае к полету не допускали. В ответ на это командование ВВС США заявило, что решение о приеме амфетамина пилоты принимали самостоятельно.

…Американских солдат и сегодня заставляют принимать психотропные препараты. Речь идет о «Зодаке» и анальгетике «Percocet», который производится на основе опиума. Нередко военнослужащим выдают запас таблеток на 180 дней… Чаще всего психотропные препараты принимают в морс

Эскиз будущего Европы: сочетание и борьба трех проектов

Англия традиционно ослабляла Европу поддержкой второго по силе континентального субъекта (кем бы он ни был) против сильнейшего, чтобы не допустить его власти над континентом. Эта объективно обусловленная и постоянная стратегия была творчески переработана Ротшильдами в стремление к максимальному раздроблению Европы и распаду империй на незначительные национальные государства для установления финансового контроля за последними.

Глубочайшая, длившаяся поколениями, поистине талмудическая по непримиримости ненависть Ротшильдов к Российской империи (которая казалась иррациональной наивным российским императорам, как минимум дважды посылавшим к ним парламентеров), увенчавшаяся войной против нее на уничтожение, ведшейся в основном американской ветвью Ротшильдов (через Кунов и, прежде всего, Якоба Шиффа), была вызвана именно блокированием этих планов – и после наполеоновских войн, и в ходе революций 1848-1849 годов.

Вместе с положением мирового гегемона США унаследовали и многие объективно обусловленные стратегии Британской империи, в том числе и по отношению к континентальной Европе. Начиная с планов уничтожения послевоенной Германии (одно из преступлений Сталина перед англосаксонской цивилизацией – их блокирование, включая идею Рузвельта об уничтожении немецкого народа поголовной насильственной стерилизацией [6]; впрочем, несколько миллионов немцев в западных зонах оккупации успели стремительно и весьма эффективно выморить[1] до развязывания США «холодной войны»), стратегия США заключалась в предельном политико-интеллектуальном ослаблении Европы, чтобы она никогда не могла стать им стратегическим конкурентом.

Морально-идеологическое ничтожество Европы во многом вызвано ее соучастием в американо-английском послевоенном проекте уничтожения немецкого национального сознания. Как признал Черчилль, «мы стремимся уничтожить не нацизм Гитлера, а дух Шиллера». С упоением выполнявшие эту функцию в отношении немцев другие европейцы выполнили ее (по мере расширения данного проекта на них) и по отношению к себе – в рамках единых принципов толерастии [6].

Переформатирование Европейского экономического сообщества (ЕЭС) в Евросоюз, качественно усилившую принципиально безответственную (в стиле советской интеллигенции) и при том диктующую национальным властям брюссельскую евробюрократию, как и хаотическое расширение последнего как можно дальше за рамки не только культурной идентичности, но и элементарной управляемости, были элементами реализации этой стратегии. США даже не надо было прилагать особых усилий: достаточно было сыграть «в поддавки», позволив реализоваться свойственному любой организации, как и любому другому живому существу, инстинкт экспансии.

Развязанные США балканские войны и подчинение евробюрократии НАТО ликвидировали глобальный потенциал объединенной Европы, не дали ей стать самостоятельным геополитическим субъектом и вернуться на арену большой политики, замкнули ее в собственной региональной местечковости, — обусловив тем самым ее загнивание.

Успех этой стратегии диалектически привел к самоотрицанию в виде Brexit’а: английская элита, сохранившая самосознание, поддалась инстинкту самосохранения и в ужасе шарахнулась от Брюсселя, когда тот оказался готов всерьез обсуждать предложенное Обамой в виде Трансатлантического торгово-инвестиционного партнерства (TTIP) самоубийство Европы во благо американских хозяев. TTIP предполагало не только заведомо непосильную для континентальной Европы зону свободной торговли с США (Англия, создав такую зону с Канадой сразу после решения о Brexit’e, показала, что боится не этого), но и урегулирование споров стран Европы с глобальными (в основном американскими) корпорациями на основе арбитража, создаваемого не правительствами, но, в конечном счете, самими этими корпорациями. Это превращало европейские государства в региональных менеджеров глобального бизнеса и лишало их субъектности.

2

Эмансипация английской элиты от брюссельской бюрократии не только повысила самостоятельность Англии и сделала ее «одиноким игроком» в грядущем распаде мира (заставив пытаться стать партнером Китая и тщетно попытавшись вернуть контроль за арабским миром), но и завершила процесс исторического высвобождения Германии, начатый ценой своей карьеры «лучшим немцем 1989 года» Горбачевым (именно объединение Германии его волей вопреки интересам США, Англии и Франции и привело к его выбрасыванию из политики, став заметным фактором распада СССР).

В рамках созданного США «расширенного» ЕС Германия жестко удерживалась в тисках между Англией и Восточной Европой: политический бомонд последней настолько же верно служил купившим и воспитавшим его (в том числе руками проамериканских немцев, в том числе из спецслужб) США, насколько плотно их экономика контролировалась Германией. Выход Англии из Евросоюза выпускает Германию на исторический оперативный простор, — а уход Меркель из политики лишает США возможности править Германией непосредственно, на агентурной основе.

Ослабление позиций Восточной Европы в Евросоюзе из-за утраты ее старшего проамериканского партнера в лице Англии и ухудшения экономической конъюнктуры (вынуждающего помогать сильным, а не слабым для спасения системы в целом) выразилось в намеченной на 2021 год переориентации европейской помощи с востока на юг. Для западноевропейского костяка ЕС Южная Европа важнее Восточной в силу как культурной близости, так и экономической развитости: Южная Европа несравнимо глубже Восточной интегрирована в общеевропейскую (в том числе финансово, через крупные государственные долги) и потому оказывает на нее качественно большее воздействие.

Уход Англии, обеспечивавшей 10% европейского бюджета, стал лишь поводом для глубоких структурных изменений, на самом деле вызванных кризисом. Снижение отчислений в общеевропейский бюджет поддержит наиболее богатых членов Евросоюза (расчетная экономия за 2021-25 годы Германии – 8,4 млрд.евро, Нидерландов – 3.8, Швеции – 1.7, Дании – 354 млн. и Австрии – 343 млн.евро), а новые взносы (в первую очередь за непереработанный пластик) ударят по относительно бедным, прежде всего восточноевропейским странам, культурно чуждым западноевропейскому костяку ЕС.

Естественный выход для Восточной Европы — поддержание экономик (и уровня жизни) реинтеграцией с Россией, однако ее блокирует отсутствие модернизации (а значит, и привлекательного имиджа, и растущих возможностей) последней и длительная (продиктованная Западом в качестве условия евроинтеграции) русофобия элит, приведшая в Польше и Прибалтике к формированию глубокой вражды к России в обществе.

Поэтому единственным источником необходимых денег для Восточной Европы становится управляемое США НАТО, а средством их получения – разжигание вражды к России (и в целом превращение себя в европейскую Палестину, утратившую способность к развитию, элиты которой имеют влияние и деньги исключительно из-за создаваемой ими напряженности, опасной для более развитых участников глобальной конкуренции). Но опыт Польши, разместившей огромную базу США за свой счет, показал: новая администрация США требует, чтобы за ее базы платили сами европейцы. Понятно, что попытка заставить немцев платить американцам за восточных европейцев (обслуживающих американские базы) не удастся даже при Меркель.

Это лишает Восточную Европу стратегических перспектив и превращает этих брошенных лимитрофов в перспективное для разнообразных геополитических игр и противоборств, но обреченное на деградацию пространство.

Европа же в целом (включая даже импотентную брюссельскую евробюрократию) испытывает объективную потребность создания противовеса потенциальному Четвертому рейху. Это соответствует и интересам России, ибо даже самый мудрый из ныне живущих немцев, Штайнмайер[2], лично приводил к власти на Украине откровенных нацистов и их пособников — в соответствии с не только американскими указаниями, но и, возможно, собственно германской исторической традицией.

Новая стратегия США, ориентированная на сохранение максимальной власти при неизбежном распаде глобальных рынков на макрорегионы и срыве в Глобальную депрессию, также ориентирована на недопущение немецкого доминирования в Европе. Помимо миссии выдающегося оперативника современности Бэннона, разжигающего патриотизм европейских народов для максимального ослабления Европы как целого и имеющей стратегической целью ликвидацию ЕС в его нынешнем виде (представляющем собой готовую оргструктуру Четвертого рейха, просто пока с чужеродным для него кадровым и идеологическим наполнением), США нуждаются в уничтожении самой идеи европейской армии. Ведь та неминуемо станет противовесом полностью управляемой США НАТО и заменит ее, став (наряду с немецкими концернами) основой Четвертого рейха. Не случайно «желтые жилеты» (некоторые группы которых демонстрировали удивительную тактическую выучку) дискредитировали Макрона и на время вывели Францию из европейской политики немедленно после поддержки им этой идеи.

3

Ключом к реализации устремлений и планов по созданию нового механизма сдерживания Германии объективно становится Австрия. Эта страна, несправедливо воспринимаемая в России в основном как дружественный альпийский курорт, сохранила не просто память о жившей за счет уникальных социальных технологий Австро-Венгерской империи[3], но и элиту, являющуюся частью и эхом этого общественного организма.

Австрия сдержанно относится к Германии, не принимая ее самоощущения как «старшего брата», жестко хранит нейтралитет (она непредставима в статусе Швеции и Финляндии, обязавшихся по приказу НАТО принять обязанности ее членов, включая финансирование ее войск, — без каких бы то ни было прав) и является ключом к будущему энергетическому доминированию Германии в Европе («Северный поток-2» и последующие проекты, если газ Туркмении не удастся развернуть в Европу, лишив его Китая, сделают ее важнейшим газовым хабом).

Новое стратегическое положение Австрии поставило ее в центр внимания глобальных групп, борющихся за управление будущим и за формирование мира Глобальной депрессии.

Австрийская элита становится ключевым элементом консервативного проекта обновления Европы – создания так называемой «внутренней Европы». Опираясь на «старую элиту»[4], он вберет в себя американскую энергию дезинтеграционного проекта и, направив ее на размывание брюссельской бюрократии, затем попытается преобразовать ее в неприемлемое для США созидание новой континентальной Европы как геополитического субъекта. Экономическое доминирование Германии может быть уравновешено и нейтрализовано в нем не только Ватиканом с примыкающим к нему «черным интернационалом», а также условными Ротшильдами, но и глубинными политическими и идеологическими структурами, обеспечивающими немцам достойное, но не исключительное место, безопасное и полезное как для других европейцев (от Исландии до России, от Турции до Норвегии), так и (прежде всего) для них самих.

Но возможность успеха этого проекта в силу глубины европейской деградации невелика. Даже лучшие из европейских патриотов далеки от давно привычных для их либеральных противников американских технологий системной организации политического процесса и поражают отечественных аналитиков феноменальными разгильдяйством и безответственностью.

Поэтому возрождение патриотизма в Европе не только будет порождать в ряде случаев фашистские проявления (что показывает, например, Польша, жаждущая реализации своей сокровенной мечты о превращении на костях Украины и Белоруссии в рабовладельческое общество), но и не будет обладать должным уровнем осознанности и организации.

Эта внутренняя слабость, с одной стороны, превратит разрозненный европейский патриотизм в орудие США по разрушению европейского единства (вместо вывода его на новый уровень) по «схеме Бэннона», лишь усиливающее деградацию Европы во сравнению с господством либералов, а с другой – не позволит ему выстоять в цивилизационном конфликте, меняющем лицо и внутреннее содержание Европы прямо сейчас.

4

Меркель, пригласив в Германию беженцев (или «бешенцев» — от слова «бешенство», как говорят многие русские Европы) для отвлечения среднего класса от неумолимого обеднения и замены в повестке дня вопросов благосостояния вопросами безопасности, лишь ускорила процесс исламизации Европы (как ранее ускорил его Обама, превративший исламский фундаментализм в геополитический инструмент США).

Смирение европейского среднего класса с падением уровня жизни и утратой жизненных перспектив (вызванных глобальным кризисом и потому неустранимых) ценой ускорения исламизации Европы – наглядное выражение ее убожества.

И, поскольку единственным способом сдержать протест беднеющих европейцев для любых европейских руководителей является создание для них прямой и непосредственной угрозы прямо в местах их обитания и замещение культуры потребления культурой повседневного выживания, в ближайшие 30 лет Евросоюз будет превращаться в евроХалифат.

Бывший директор оперативного управления разведки Венгрии Ласло Фёльди указал: «Богатые арабские страны отказываются принимать беженцев не потому, что не могут их интегрировать, а потому, что им в Европе нужен свой человеческий ресурс в эпоху «после нефти». Тогда арабские элиты перебазируются в Европу и создадут здесь политические партии, для которых у них …уже будет готовый электорат. Таким образом, они сразу попадут в местные парламенты, во власть… Им совершенно не с руки отказываться от столь удобной возможности, когда Европа сама приглашает к себе их будущих избирателей. Ведь вряд ли кто-то из беженцев будет голосовать за …местные партии. Но как только будут созданы исламские партии, на которые у нефтяных государств достаточно денег, мигранты будут голосовать только за них» [5].

Кроме того, в Западной и Центральной Европе наблюдается пока не массовое, но выразительное принятие ислама местными жителями как единственного способа сохранить нормальность семейных отношений в условиях агрессивной политики преобразования человека, энергично и разнообразно навязываемой либералами.

Ударной силой исламизации представляется либеральный проект, направляемый США (в этом отношении его борьба с «проектом Бэннона» — борьба нанайских мальчиков, преследующих общую задача: деструкцию и раздробление Европы). Представители проекта «внутренней Европы» попытались реализовать в Германии «греческую схему», в которой левые Ципраса в союзе с более слабой правой партией проводили политику в интересах немецких кредиторов (союз левых с правыми в патриотических целях поддержания национальной промышленности сложился и в Италии). Однако эта схема была разрушена спецоперацией, выкинувшей из политики «идеального канцлера» — лидера левых пламенную Сару Вагенкнехт[5] (уход которой показательно замолчали все медиа). Неизбежный же уход из политики Гизи приведет к ликвидации немецких левых по стандартной для постсоциалистического мира (от Польши до Украины) сценарию.

Наглядная и, по-видимому, необратимая деградация структурообразующих партий – ХДС/ХСС и СДПГ – открывает дорогу во власть третьей силе.

В расчете на это интеллигенцией создавалась патриотическая AfD («Альтернатива для Германии»), но она не получила поддержки испуганного либеральным шельмованием немецкого капитала и потому выдержала удар либеральных оппонентов и не смогла выработать концепт, приемлемый для основной части расколотого (в том числе по образу жизни и в значительной части по возрасту – на индустриальную и информационную части[6]) немецкого общества.

В результате лучшие шансы оказываются у принципиально антииндустриальных (а в силу производящего характера немецкой и в целом европейской экономики – антинемецких и антиевропейских) «зеленых». Они уже занялись массовым и, по сути, антиевропейским экологическим терроризмом (в блокировании работы важного для экономики Германии угольного карьера 22 июня 2019 года на западе страны участвовали несколько тысяч протестующих – по сути дела, экологических штурмовиков [8]).

При создании «зеленых» (в 1979 году в ФРГ) их поддерживали и СССР — как антикапиталистическую, и США — как антиевропейскую силу. Сейчас это ударная либеральная сила, направляемая и глобальными либералами, и американскими патриотами на сокрушение равно опасного для них общеевропейского проекта «внутренней Европы» и в целом любой возможности превращения Европы в субъекта глобальной конкуренции, — и способных противостоять им сил в Германии (а значит, и в Европе в целом) не наблюдается. Характерен их успех на досрочных парламентских выборах в Австрии (они впервые вошли в парламент) на фоне провала респектабельных социал-демократов.

Таким образом, германская корпоратократия – представители промышленного капитала, пытающегося реализовать проект «внутренней Европы», — вновь (как во времена Гитлера) проигрывает будущее глобальным финансовым спекулянтам.

В силу этого союз либералов с исламистами против патриотов (постмодерна и контрмодерна против модерна, по Кургиняну [4]) представляется непреодолимой силой, которая и определит будущее Европы.

Еще в начале нулевых, задолго до призыва Меркель бешенцев в 2015 году в Западной Европе сложились и были подробно описаны обширные районы, в которые немусульмане не могли без опасности для здоровья и даже жизни заходить. На политкорректном европейском языке давно обогативший современные словари (и происходящий из американского военного жаргона) термин No-Go-Zone означает: «1) область, в которую вход опасен, невозможен или запрещен; 2) область проживания людей не просто чужой, но враждебной общности; 3) область, над которой утрачен контроль государственной власти (полиции, чиновников, социальных служб, закона); 4) область господства фундаментально неприемлемых норм и ценностей» [5].

В 2006 г. эксперты насчитали только во Франции 751 «зону ограниченного доступа» [9]. С 1996 по 2014 год французские власти признали их существование; в них проживает 7% населения страны – 4,5 млн. чел… В отчете шведской полиции за 2016 год зафиксировано наличие 56 «запретных» для немусульман зон; их существование констатирует и австрийская полиция.

Пресс-секретарь правительства Германии Хайе (лишившийся должности из-за этого высказывания) констатировал: «В Бранденбурге и других регионах Германии есть маленькие и средние города, в которые я бы не рекомендовал ездить тем, кто имеет другой [то есть белый – М.Д.] цвет кожи. Оттуда, возможно, не удастся выбраться живым» [2]. Однако в 2018 году Меркель внезапно признала отчаянно отрицавшееся к тому времени всей западной пропагандой существование таких зон [7].

Межведомственная Комиссия французского правительства по борьбе с незаконным оборотом наркотиков отметила, что «зоны» стали центрами наркотрафика. 550 тыс. чел. во Франции потребляют марихуану ежедневно и 1,2 млн. регулярно. Ежегодное потребление марихуаны составляет 208 тонн — 832 млн. евро. Оптовые наркоторговцы работают из «зон» и потому находятся «вне досягаемости французских властей. Эти зоны существуют не только потому, что мусульмане хотят жить …согласно их …культуре и …законам шариата, но и потому, что оргпреступность хочет работать без …вмешательства …государства. Во Франции закон шариата и правление мафии стали почти идентичными» [5].

Подчинение беженцев интересам Европы и изгнание их неинтегрирующейся части представляется невозможным. Прибывшим из разрушенных Западом исламских стран завоевывать Европу изнутри не грозит участь цыган (кочующих кузнецов и иных ремесленников, врачей и актеров, пришедших в Европу из Византии и первыми оказавшихся «лишними» на раннем этапе формирования капитализма), тотальное истребление которых началось в конце XV века и продолжалось вплоть до промышленной революции (хотя еще в 1849 году в Польше польские кочевые цыгане были объявлены вне закона – и это положение было отменено только после восстания 1863 года и отмены российским императором автономии царства Польского) [1].

Объективность исламизации богатой части Европы превращает для России в необходимость, наряду с поддержкой консервативных и патриотических сил в Европе (носящей характер арьергардных боев против США), системную подготовку как минимум управленческих кадров грядущего евроХалифата. Помимо реализации российских геополитических интересов, это даст «социальный лифт» выходцам из Средней Азии (ослабив связанное с ними напряжение в России и частично восстановив ее влияние в Средней Азии и исламском мире в целом) и сохранит максимальную часть достижений европейской культуры (включая восприимчивость к технологиям и абстрактное мышление) после ее глубокого этнорелигиозного переформатирования.

ЛИТЕРАТУРА

1. Бессонов Н., Деметер Н., Кутенков В. История цыган: новый взгляд. Воронеж: Институт этнологии и антропологии им. Н.Н.Миклухо-Маклая РАН, 2000.

2. Гаврилова С. No-Go-Areas. Иностранцам вход воспрещен! В Германии начали создавать нежелательные для небелых зоны. cripo.com.ua/print.php?sect_id=10&aid=40447 [Дата обращения — 23 октября 2019 года].

3. Комосса Г.-Х. Немецкая карта: тайная игра секретный служб. Бывший глава Службы военной контрразведки рассказывает… М.: Фолио, 2009.

4. Кургинян С. Контрнаступление модерна. Возможности и альтер-нативы. «Россия XXI» № 3, 2010.

5. Русаков В., Русакова О. No-go-zone и проблемы суверенитета западноевропейских государств. «Свободная мысль» № 5, 2019.

6. Фурсов А. Ничейный дом Европа! Завтра.ру, 27 июля 2018 года. zavtra.ru/blogs/nichejnij_dom_evropa [Дата обращения — 23 октября 2019 года].

7. Angela Merkel has admitted German no-go zones are a “reality” in shocking comments which add to fears there are places in the country. www.express.co.uk/news/world/925727/Angela-Merkel-Germany-latest-news-no-go-zone-reality-refugee-crisis [Дата обращения — 23 октября 2019 года].

8. Klima-Proteste beendet – Innerminister Reul kritisiert «gewalttatige Aktionen». Die Welt, 23.06.2019.

9. Pipes D. The 751 no-go-zones of France. www.danielpipes.org/blog/ 2006/11/the-751-no-go-zones-of-france [Дата обращения — 23 октября 2019 года].

[1] В этом отношении наибольший опыт наблюдался у англичан; буквально накануне, в 1943 году Черчилль прекращением не значимых для потребления Англии поставок риса организовал голод в Бенгалии, в котором погибло от 4 до 9 млн. чел. из ее населения в 60,3 млн…

[2] Вместе с министром иностранных дел Польши полусумасшедшим русофобом Сикорским, который во время афганской войны, наплевав на свой статус журналиста, с оружием в руках воевал на стороне душманов (в 2005 году он стал министром обороны Польши, будучи при этом гражданином Англии; в 2014-2015 – маршал (спикер) Сейма Польши), а также руководителем департамента континентальной Европы МИДа Франции Фурнье.

Впоследствии Штайнмайер иезуитски объяснил отказ от данных Януковичу гарантий бегством последнего (которое произошло как раз в результате этого отказа), по сути, обвинив его в том, что он посмел не быть растерзанным нацистами, de facto поддержанными Германией (наравне с Францией и Польшей).

При этом сразу после совершения государственного переворота от вместе с Сикорским и министром иностранных дел Фабиусом столь же иезуитски признал невыполнение «оппозицией» своих обязательств и обещал «срочно предпринять дополнительные шаги с целью реализации договоренностей».

[3] Значительная часть австрийской элиты сохранила и благодарность Советскому Союзу, кормившему австрийцев во время вымаривания немцев голодом в западных зонах оккупации (между завершением Великой Отечественной и началом «холодной войны»), распространяя это чувство и на нынешнюю Россию.

[4] Когда-то проигравшую американскому финансовому капиталу влияние на Гитлера и так и не оправившуюся от этого поражения.

[5] Ее муж (с 2014 года), выдающийся немецкий политики Оскар Лафонтен, в 1998 году как лидер победившей на выборах СДПГ должен был стать канцлером, но, по имеющимся данным, отказался присягать на абсолютную верность США (если верить ряду источников, отказавшись подписывать легендарный «Канцлер-акт», устанавливающий до 2099 года полный контроль США за медиа и золотым запасом Германии [3]), мотивировав это исчезновением необходимости такой верности после распада СССР и исчезновения «советской угрозы». Второй человек в СДПГ технократ Шредер стал канцлером, по его свидетельству, из-за «непреодолимого» страха Лафонтена перед новым покушением (в 1990 году он, борясь за плавное социально-экономическое преобразование ГДР, сохранение ее субъектности и невступление в НАТО в соответствии с данными Горбачеву обязательствами, был тяжело ранен во время предвыборного выступления, что и привело к стремительному поглощению Восточной Германии). Тяжелое онкологическое заболевание (по некоторым данным, полученное еще в больнице после покушения) лишило Лафонтена возможности политической деятельности в начале 2010 года.

[6] Разделение между носителями двух образов жизни по возрасту, конечно, не является абсолютным, но характерно для всего мира. Так, война на Донбассе наглядно была войной 20-летних, воспитанных информационными технологиями, против 40-летних, воспитанных индустрией.

Проектность как новое свойство истории

История человечества из естественного, стихийного процесса стала борьбой глобальных осознанных проектов [2].

Сейчас происходит завершение периода глобализации и переход к следующему циклу мирового развития – разделению единого мирового рынка на макрорегионы. В этот период в силу увеличения степени неопределенности качественно возрастает значимость глобальных проектов. Объективные закономерности, раскрытые и подробно проанализированные в первом томе, реализуются в форме сознательно осуществляемых проектов всемирного масштаба, в их столкновении и взаимодействии.

В.И.Ленин еще более 100 лет назад ввел в анализ общественного развития понятие «субъективного фактора». К сожалению, описывая в силу практической необходимости действия преимущественно трудящихся и выражающих их интересы организаций революционеров, он не рассматривал вполне очевидную неизбежность более раннего появления его аналога у доминирующих в капиталистическом обществе классов (прежде всего у капиталистов и их передового отряда – глобальных финансистов), неизмеримо более организованных и развитых, в том числе интеллектуально.

Между тем уже в его время «субъективный фактор» формирующейся глобальной монополистической буржуазии неизбежно должен был осознанно выражать ее интересы на глобальном уровне — так же, как «субъективный фактор» революционной ситуации выражал интересы трудящихся на уровне соответствующего общества.

Таким образом, уже в эпоху стихийного в целом общественного развития проектный подход имел огромное значение, — и со стороны не столько революционного движения, сколько противостоявшего ему и использовавшего его (как убедительно показал Делягин в первом томе «Конца эпохи») капитала, в первую очередь глобального спекулятивного. Уже тогда проектный подход был непосредственным, хотя, вероятно, не доминирующим инструментом реализации объективных закономерностей общественного развития.

Качественное повышение мощи человечества созданными и освоенными им информационными технологиями проявилось в том числе и в росте значения проектного подхода. С его помощью человечество начало уже не в порядке исключения и в отдельные моменты качественных переломов (в «точках бифуркации» [3]), а массово и повсеместно управлять своим развитием. Более того: практически все развитие человечества приобрело проектный характер.

Осознание этого общественной наукой[1] проявилось в важнейшем методологическом переходе, проведенном В.В.Крыловым и его учеником А.И.Фурсовым [4, 6], от введенного В.И.Лениным (в сугубо практических, а отнюдь не теоретических целях) разделения факторов общественного развития на объективные и субъективные к разделению их же на системные, связанные с объективными ресурсами и ограничениями социальных систем и образующих их крупных структур, и субъектные, связанные со стремлениями этих систем и структур (во многом также вполне объективными).

«Субъектный фактор — …целенаправленная деятельность субъекта по достижению своих целей… на основе …управления социально-историческим процессом, а с определённого времени — на основе проектирования и конструирования этого процесса. Последнее невозможно без знания системных законов истории, которые становятся законами действия субъекта.

Новоевропейская наука об обществе была системоцентричной. Попытка Маркса разработать теорию исторического субъекта и превратить её в науку успехом не увенчалась [7]. Впоследствии эта линия теории Маркса продолжения не нашла — субъектное было сведено к субъективному, приобретая характеристики чего-то второстепенного. В результате из поля зрения исчезли очень важные агенты исторического изменения, а сами эти изменения стали изображаться как филиация одной системы из другой, одного комплекса «объективных факторов» из другого… Из истории исчез субъект как её творец. Одна из главных задач нынешнего этапа развития знания об обществе — …разработать субъектоцентричную науку и, синтезировав её с системоцентричной, создать полноценную, многомерную субъектно-системную науку.

Изучение субъекта и субъектности — задача более сложная, чем изучение и анализ систем. Во-первых, если системы более или менее открыты, то деятельность многих субъектов носит закрытый характер — и чем серьёзнее субъект, тем более он закрыт… Во-вторых, существуют транссистемные субъекты, переходящие из одной социальной системы в другую… Так, христианская церковь как крупнейшая религиозно-политическая и финансово-экономическая структура присутствовала в античной, феодальной и капиталистической системах и, скорее всего, будет… присутствовать в посткапиталистической» [5].

Возвращение в историю субъекта как ее творца означает возрождение исторического материализма как творческой и имеющей непосредственное значение науки.

С широким распространением информационных технологий, в эпоху глобализации объективные тенденции реализуются уже не через хаотическую борьбу всех со всеми, а через реализацию основанных на них проектов. Правда, мощь человечества уже позволяет, обеспечив ресурсами противоречащий объективным тенденциям проект, развивать его некоторое время, существенно корректируя им реализацию объективных тенденций.

Таким образом, информационные технологии, открыв эпоху глобализации (и сейчас закрывая ее), придали субъектному фактору развития человечества ключевое значение.

Приобретение развитием человечества проектного характера требует внимания к самому понятию социального проекта: формированию устойчивой цели развития, к достижению которой стремятся объединяемые им общественные силы.

Значение имеют лишь проекты, обладающие серьезными ресурсами, причем в долгосрочном плане ключевое значение имеют культурные и идеологические ресурсы, а также организационные структуры, обеспечивающие долговременное воспроизводство культурных и идеологических парадигм при их адаптации к меняющимся условиям, включая изменение человеческой психологии.

Исторически значимый проект долгосрочен: он должен формировать вокруг себя воспроизводящийся и достаточно гибкий социальный организм. Это не достаточное, но необходимое условие успеха, то есть достижения преследуемых им целей или, в случае их символического, недостижимого характера, их сохранения в качестве стимула и фактора мобилизации.

Проект будет долгосрочным лишь при опоре на ценности и цели, выходящие за пределы сферы деятельности и продолжительности жизни каждого из его участников, то есть носить идеологический характер. Понятно, что он должен создавать свою субкультуру (или культуру – при значительном масштабе) и соответствовать массовым психологическим потребностям его участников и глубинным архетипам их культур.

По масштабам проекты могут быть глобальными, региональными, национальными и местными, по характеру – централизованными и сетевыми. Известны длительные и незначительные по масштабам проекты, вырождавшиеся в простые ритуалы, которые за счет долговременного сохранения связей между участниками, чувства общности и отделенности, а также кодирующего характера ритуалов проявлялись в виде внезапных и значимых действий в ходе тех или иных кризисов, после чего вновь становились мало- или вовсе ненаблюдаемыми[2].

В целом социальный проект заключается в формировании устойчивой и воспроизводящейся во времени общности людей, объединенных общей социальной программой, далеко не всегда понятной им самим. Это создание своего рода «социальных автоматов», действующих в том числе в непредставимые их основателями времена и в непредставимых условиях; понятно, что их создание и поддержание возможно только на основе общих ценностей, которые в основном носят религиозный (в широком значении этого термина) характер.

Несмотря на множество малонаблюдаемых небольших по масштабам, но длительных проектов (от тайных обществ до клубов по интересам), значение имеют прежде всего проекты глобальные. Их описание дает карту факторов сознательного развития сегодняшнего и завтрашнего человечества, и составление такой карты представляется одной из наиболее значимых задач современных общественных наук.

Литература

1. Багаев А. Презумпция лжи. М.: Товарищество научных изданий КМК, 2016.

2. Делягин М. Конец эпохи: осторожно, двери открываются! Т.1. Общая теория глобализации. Т.2. Специальная теория глобализации. М.: Книжный мир, 2019.

3. Курдюмов С., Малинецкий Г., под ред. Новое в синергетике: взгляд в третье тысячелетие. М.: Наука, 2002.

4. Фурсов А. Di Conspiratione / О заговоре. М.: Товарищество научных изданий КМК, 2016.

5.Фурсов А. Великая тайна: тайна рождения ХХ века. В сб. De Aegnimate / О тайне. М.: Товарищество научных изданий КМК, 2015.

6. Фурсов А. Колокола истории. М.: Институт научной информа-ции по общественным вопросам РАН, 1996.

7. Foursov A. Social times, social spaces, and their dilemmas: ideology “in our country” // Review. – Binghamton (N.Y.) – Vol. XX, № 3-4.

[1] Речь идет именно о науке, познающей мир, а не о предельно догматизированной и в лучшем случае бесплодной бюрократии, присвоившей себе ее имя.

[2] Один из таких проектов – создание в «третьем мире» сети людей, поколения служащих идее Британской империи [1]. Этот проект продолжает функционировать и сейчас, более чем через полвека после ее краха и ухода с мировой арены (ключевой момент – Суэцкий кризис 1956 года, окончательный момент утраты глобального влияния — признание неспособности обеспечивать безопасность в ключевой для Запада зоне Персидского залива с постепенным переходом этой функции США в 1968 году).

Информационно-компьютерные технологии и социальные сети меняют все — даже самого человека. Информационная революция смела Советский Союз и породила глобализацию, — но та завершается на наших глазах: упрощение коммуникаций и всемирное торжество финансовых спекулянтов сталкивают мир в новую Великую депрессию и постоянный конфликт всех со всеми.

Предлагаемая Вашему вниманию книга – всеобъемлющее завершение 20-летних исследований. Они выявили в кажущемся хаосе железный неумолимый порядок и развернули его в единое полотно трансформации мира – от отдельного человека и семьи до внутренних конфликтов и изменения соотношения сил в глобальном управляющем классе.

Обыденное сознание уже отчаялось уловить смысл стремительных перемен и захлебывается в них. Домохозяйки, президенты и банкиры спрашивают одно: «Что ждёт нас?» — и им некому ответить в мире грохочущих телевизоров, снайперских социальных сетей, fake news и fake science.

Комплексный, системный взгляд «Общей теории глобализации» не только дает четкое понимание происходящего и метод подтверждающихся вот уже третье десятилетие прогнозов, но и позволяет каждому самому проложить свой путь в кажущейся сумятице великого и ускользающего от нас сумбура Большой экономики и Большой политики.
boomstarter.ru/projects/510042/obschaya_teoriya_globalizatsii_novaya_kniga_mihaila_delyagina

Спасибо за отклики и не тревожьтесь: издание «Общей теории» идет по плану).
Дождались: глобализация достигла полноты развития и заканчивается — и только теперь возникает возможность осмыслить ее всесторонне, полностью и без ошибок))
«Конец эпохи: осторожно, двери открываются! Том 1. Общая теория глобализации» идет к читателям. Ваши отклики — и второй том нужен именно потому, что в первом томе, как вы отмечаете, кой-чего не хватает.
Опасения по поводу того, что на «Бумстартере» не удается собрать деньги на издание, напрасны: книга уже издана. Функционал «Бумстартера» позволяет находить выход из подобных ситуаций, а книга окупится, но просто позже — через продажу книг в магазинах.
ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ ЗДЕСЬ.https://boomstarter.ru/projects/510042/obschaya_teoriya_globalizatsii_novaya_kniga_mihaila_delyagina